ЛЫКО С РЕМЕШКОМ
Моё сердце испугалося,
Резвы ноженьки подогнулися,
Белырученкьи опустилися...
У меня ли, сизой пташечки,
Горе-горькой сиротинушки,
Воустахречь помешалася...
(Народная песня)
...Митя Стрекоза сызмальства первый плясун и весельчак на деревне. Как заиграет гармонь аль радиола, так он и запорхает легонько-легонько, рыжий его чуб по клубу из конца в конец пожарищем полыхает. За то Митю Стрекозой и прозвали. Талант ему такой природой предназначен. Довелось мне однова в Москве, на съезде колхозников побывать, там нас на балет водили: ничего, жилистые ребята, но супротив нашего Мити Стрекозы не годятся. Попади он в столицу, быть ему каким плясуном аль прыгуном известным, а только в деревне этот талант во вред оказался...
Вот дружок его Паша Хомут совсем другого склада. Как с детства захомутали Пашу на скотном дворе работать, так до сей поры там и терпужит. Из себя он смуглявый, росточка невысокого, но крепенький, чисто дубок, слов на ветер зря не роняет. Так вот Митя Стрекоза и Паша Хомут вместе на улицу ходили. Вокруг Стрекозы девки так и роятся, как пчелы вокруг сиропа, а молчун Паша никому не глянется. Вестимо, девичий ум короток. К тридцати годам Митя всем на удивление женился, но выбрал невесту не себе под стать, а тихую сиротиночку-синеглазку в красном платочке Парашу Кралькову, какую я Паше сосватать хотела, да опоздала...
Отец Мите отдельную избу купил, и цельный год Стрекоза возле жены просидел, на красу ее пролюбовался, а когда сынок у них народился, засиделый муж взвихрился, в клуб опять убежал. Параша голову повесит, слезы льет, на людей посмотреть боится, стыдом пришибленная. То-то, долюшка сиротская! А Митя тем временем танцы с малолетками и перезрелками раскручивает.
Однова я и скажи Паше:
— Не послухал меня, не пошел к Параше свататься, погляди, что ты своим упрямством натворил. Ты бы ее жалеть стал, сиротинку безответную, а теперь она досталась ветродую. Бог так и сплетает лыко с ремешком. Свататься тебе надоть за хорошую девку, да обженить ся.
Паша помолчит, затылок почешет, слово молвит:
— Посвататься, теть Фекол, недолго, только незачем.
— Тьфу ты, тебе и жениться охоты нету?
— Жениться тоже можно, только незачем.
Вот и погутарь с ним... Но нашлась и ему невеста. Так, без моего совета, и женился Паша на Любке-буфетчице. Я обомлела, ему выговор вынесла, кота он к Филе за струментом пришел:
— Паш, ты чего удумал-то, жениться?
Он только в затылке поскреб:
— Тебе, теть Фекол, не угодишь: не женился — худо, женился — ишшо хуже.
— Дурень ты простоватый! У ей мужей, сколь на твоих двух руках пальцев нет, тебе же к ей на прием очередь надо будет с утра занимать.
В ответ Паша с обидой засопел:
— Сама же казала: Бог так и сплетает лыко с ремешком.
— Все, — говорю, — в воле Господа, потому старших и слухать надо, пока своего ума не нажили, а то Бог не то ишшо сплетет, не расплетешься вовек...
Но Любка сама Пашу бросила, замуж вышла за окмандированного шофера из Тулы и укатила с ним. С тех пор Паша затаил в себе презрительную супротивность ко всему женскому сословию и со Стрекозой дружбу порвал. У Мити сын уже в школу пошел, а отец не с дитем занимается, а пьянки-гулянки обживает. Бедная Параша и в колхозе, и во дворе, и в огороде — все одна надрывается, а Стрекоза от дела лытает, радиву-транзиску на пузо повесит и по улице в белой рубахе шляется, под музыку трепыхается, вынюхивает, не пахнет ли где гулянкой...
В летнюю пору он мимо Пашиной избы проветривался, к бывшему дружку пританцевал.
— Можно, — говорит, — с тобой на лавочке посидеть?
— Сиди, — отвечает Паша, — место некупленое.
Сидят, молчат. Митя курит, Паша дым разгоняет.
Стрекоза транзиску крутит, сокрушенно вздыхает.
— Плохая твоя жизня, друг, — говорит потом.
— С какого же это боку она тебе плохая? — спрашивает Паша. — Мне она со всех сторон лучше быть некуды.
Митя объясняет:
— Не пьешь, не куришь, к девкам интересу не проявляешь.
— Мне, — отвечает Паша, — нет в этом никакой нужды.
— Ладно, — соглашается Митя, — на нет и спроса нет.
Поехали тады со мной в Сибирь на какую-нибудь стройку, в тебе интерес и появится.
— Какую стройку? — удивляется Паша. — У тебя своя изба ветерком подбита, соломой едва прикрыта.
— Фи, избенка, — не соглашается Митя, — а там огромадные стройки коммунизма.
— Нет, — отвечает Паша,— от родительских могил никуды не поеду, у меня и здеся полный коммунизм: изба теплая, крыша новая, колодец аистный, погреб сухой, двор крепкий, сад молодой, огород черноземный.
Митя сердится:
— Куриный у тебя горизонт, товарищ.
Паша заводится:
— Гусь свинье не товарищ! А горизонту у меня столько, что глазом не окинешь — ширь поднебесная, даль ненаглядная, в синеве птахи поют, вся земля в зелени, в цвету — красота необнакнавенная...
Я в ту пору на Пашином пороге сидела, молочка ему козьего принесла, на его речи дивовалась: вот тебе и молчун, с девками бы так заливался, а не на Митю слова зря тратил...
С тем Митя и уехал.
Параша алименты хотела с него выходить, но Стрекоза, видно, в тайге какой скрылся, след его и затерялся. Параша работала, домик подновила, сына на загляденье вырастила. Саша в мать удался — толковый и работящий.
Лет десять, почитай, прошло, явился Стрекоза собственной персоной. Сын его не узнал — какой-то сморщенный, общипанный мужик перед крыльцом стоит, а Параша как увидала артиста, так на порожек и осела: обморок с ней от испуга сделался. Что у них там было, врать не буду, не знаю. Ден через пять Стрекоза уехал. Все это время он жил у Паши. Провожал Стрекозу сын.
Теперь Митя, сказывают, живет в другой деревне, у сестры, заедает век ишшо одного невинного человека. Парашу сын со снохой в город забрали, сердце, что ей Стрекоза порушил, лечат.
А Паша все такой же молчаливый и крепко сбитый бобыль, только посох стал с собой носить: на него он сумку через плечо вешает.
Подойдет к избе, в окошко постучит, кликнет:
— Теть Фекол, я в магазин иду, хлебушка тебе купить?
— Купи, Паш, — отвечаю, — буханочки две.
А я блины ноне буду печь, вечером принесу горяченьких...