ПЛАТОНИХИН ЖУРАВЕЛЬ
Землю теперь населяют железные люди. Не будет им передышки ни ночью, ни днем от труда, и от горя, и от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им. Все же ко всем бедам примешаны будут и блага. (Гесиод "Труды и дни")
На красной кирпичной стене избы Платонихи в простенках меж окон свежей белой известью выведено: "1923". Именно в этом году они вместе с мужем Егором поставили свою избу. Делали все сами: на подводе возили глину, месили раствор, наре зали и обжигали кирпич, копали и закладывали фундамент, клали стены, ставили верх, настилали потолок, пол, ставили крышу. Очень захотелось молодым жить самостоятельно, и свекор Кузьма Егорович просьбу молодых понял: выделил им лошадь, телку стельную, двух овец. Работу ломили от зари до зари. Егор был мастеровой. Юная Платониха, тогда просто Дуняшка, тоже на всякую работу ловкая, хотя росточком и невеличка. К зиме над новой избой уже вился синий дымок, и Дуняшка раздаивала тугососую Буренку, принесшую в самые лютые крещенские морозы рыжего в белых пятнах теленка. Теленок и ягнята зимовали вместе с молодыми хозяевами в избе, греясь у толстой теплой печки. Жизнь постепенно налаживалась, трудами и заботами обустроился двор, хозяйство, побежали по жнивью ребятишки.
Колхозная жизнь их хозяйство потеснила, но не порушила: жили своим огородом, коровушкой-кормилицей. Работу тянули двойную, на колхозном поле и дома, чему никто не удивлялся: знамо дело, крестьяне испо кон веков слыли двужильными. Старинная мудрость гласила — бери ношу по себе, чтоб не кряхтеть. Платониха никогда ей не следовала, приходилось очень даже кряхтеть, чтобы выжить. Кроме беспрерывного труда случались и радости: вот и старший сын Иван после семилетки в город подался на фельдшера учиться, а там и дочка Маня заневестилась, зеркало в печке, пуще магнита, притягивает ее к себе. Приданое надо готовить, придет пора замуж, не сразу соберешь. За юбку Егорушка- поскребыш держится, что-то на своем языке лопочет. Нечего Бога гневить — в их избе мир и покой.
Все напасти вместе с войной начались. На фронт сначала хозяина Егора Кузьмича забрали, вслед и Ванюшку подобрали. Осиротела изба, застыла Платониха в суровом молчании, даже маленькому Егорушке редко удается растопить улыбкой ее каменное лицо. Юная Манюшка, не успев стать ни невестой, ни женой, вместе с матерью впряглась не в мужичью, а в лошадиную работу: пахали, боронили, сажали, сеяли, косили, скирдовали; их выручали лопата, вилы, грабли, тяпка, коса, борона. Когда Платониха в городе увидела измученных и голодных беженцев, сердце ее от ужаса сжалось. Вернувшись к ночи домой, она долго крестилась перед иконами, благодарила Бога за свою крепкую избу, обильный огород, живую корову. Германец не добрался до их деревни, Господь милостив, может, и мужики вернутся домой. Но видно, Господь не может исполнить мольбу каждой истерзанной души, когда злые силы натравливают один народ на другой. Весной сорок пятого Платониха получила две похоронки на Потокина Егора Кузьмича и Потокина Ивана Егоровича, павших смертью храбрых один на Одере, другой на Висле. Громко рыдала повзрослевшая Манюшка, испуганно забился в угол подросший Егорушка. Только Платониха словно оцепенела. Она не пролила ни слезинки, не произнесла ни звука, и бабы-подруги по очереди бегали смотреть за ней, опасаясь за рассудок бедняжки.
Через месяц ликующая и рыдающая деревня собралась на выгон праздновать Победу. Проводив Манюшку и Егорушку на праздник, Платониха осталась в избе одна, не мигающими глазами долго смотрела на зажженный огонек лампады, не слыша и не видя ничего вокруг себя. И вдруг с улицы под звуки гармошки донеслась песня: "На позицию девушка провожала бойца..."
До ее измученного мозга начало доходить: эту песню пел Ванюшка, когда уходил на войну. Платониха ясно представляла себе пушок над его верхней губой. Она тихо заплакала, так как ничего не умела делать громко. По почерневшему лицу текли слезы. Не ощущая ни времени, ни пространства, она не знала, как долго просидела перед иконами...
В сенцах затопали Манюшка с Егоркой. Сияющий пятилетний мальчик держал в руке двух красных леденцовых петушков на палочке, один протягивая матери:
- Маманя, бери, тебе принес, сладкие какие, спасу нет.
Платониха уже успела вытереть фартуком лицо, улыбнулась сквозь слезы:
- Это тебе, сынок, а я уже старенькая.
Она не спрашивала, откуда у него петушки, знала, какая-то добрая душа порадовала мальца. Манюшка, пытаясь скрыть радость, виновато глядя в пол, робко спросила:
- Маманя, можно я вечером в клуб пойду, там нынче танцы?
Платониха очнулась, как будто впервые увидела дочь: девке двадцать, а замуж не за кого идти, война отняла ее лучшие годочки вместе с женихами. Мать, пытаясь улыбнуться, кивнула:
- Об чем речь, дочь? Иди, мы тут с Егорушкой управимся. Ведь он у нас теперь за главного мужика в избе.
А главный мужик облизывал розовую палочку, заодно и грязный кулак с прилипшей сладостью.
Через два года Платониха выдала Манюшку замуж за Ерофея Климова. Бывший гвардии старший лейтенант, а по-деревенски Ерошка Клюйков, сильно прихрамывал на правую ногу и после контузии страдал от головных болей, но твердо пообещал:
- Построю тебе, Маня, хоромы каменные, не позволю, чтобы жена и дети героя- орденоносца в хибарке ютились. В Германии все фрау с киндерятами в хоромах живут.
Хоромы свои Ерофей строил долго и трудно: то денег не хватало, то контузия с ног валила. Наконец его мечта осуществилась. Но жизнь в новом доме не налаживалась. Ерошка потянулся к бутылке, быстро хмелел, плакал пьяными слезами, вспоминая погибших товарищей.
- Братцы, встаньте, поглядите, как живет ваш командир, не хуже европейцев.
Иногда его ненависть к фашистам переходила на домашних, он злобно гнал их костылем и громко кричал:
- Фрицы недобитые! Пошли вон из моего дома!
Манюшка с двумя дочками убегала от пьяного Ерошки через огороды к матери. Наутро протрезвевший Ерошка никак не мог понять, куда подевалась семья. Он держался за больную ногу, тихо постанывая, пока не замечал у своей кровати тещу с мокрым полотенцем, которое она прикладывала к его голове. Платониха спокойно спрашивала:
- Что, Ероша, болит, поди, голова?
- Ох, мамаша, болит, ножами режет, никакого терпежу нету.
- А болит, не надо пить. Пошто воевал-то? Аль не ведаешь: хмель шумит — ум молчит?
- А как же ее проклятую не пить, ежели подносят. Я завсегда при лошади, мне уважение оказывают. Я ж не простой колхозник, а учетчик.
- Уважение-то оказывают лошади, а не тебе.
- Ох, мамаша, тошно мне, не пили, вчерась ведь и дружков встретил.
- При пире, при бражке — все дружки; при горе-кручине все ушли.
- Ой, мамаша, ты гутаришь редко, да метко.
Платониха больше не читала зятю нравоучений, а долго и строго глядела на него, пока Ерошка не взмолится.
- Не гляди, мамаша, так на меня. Всю душу вывернула. Не трону я их боле, чтоб мне, гаду, провалиться на этом месте.
Он твердо держал слово до первой выпивки, и тогда все повторялось сначала.
Уже давно выросли, уехали, выучились и вышли замуж Танюшка с Валюшкой, а пятидесятилетняя Манюшка время от времени убегает от пьяного Ерошки. Не дожив до пенсии, она умерла от рака, оставив Ерошку одного в просторном доме проливать слезы. По инвалидности Ерошка вышел на пенсию на пять лет раньше, вместе с лошадью потерял былой авторитет и, словно ангелочек, стал теперь трезвенький и чистенький. Платониха долго не могла простить Ерошку, но гибель любимого Егорушки во время заводской аварии примирила её с зятем.
Они теперь сидели рядышком возле избушки и почти не разговаривали, морально поддерживая друг друга молчаливым сочувствием. Ерошка предлагал Платонихе перейти в его пустующий дом, но она на отрез отказалась. Так они и ходили через огород, помогая один другому.
От всего горя, свалившегося на нее, Платониха стала еще суровее, но беда не согнула ее прямой стан, не озлобила душу. Иногда Ерошка ее спрашивал:
- Отчего ты, мамаша, такая умная?
Платониха спокойно отвечала:
- В бедах человек умудряется.
- А скажи мне, мамаша, не гневаешься ты на меня?
- Нет, Ероша, не гневаюсь. Гнев человеку сушит кости, крушит сердце.
- А отчего, мамаша, ты такая крепкая? Ведь жизнь твоя была не сахар.
- Гнев человеку сушит кости, крушит сердце.
- А отчего, мамаша, ты такая крепкая? Ведь жизнь твоя была не сахар.
- Кто гнев свой одолевает, тот крепок бывает.
Ерошка вздыхал, и они опять надолго замолкали.
***
Жизнь продолжалась, на лето приезжали внучки и правнучки, наполняя два дома гамом и веселым щебетом.
И задумала как-то Платониха ранней весной переделать свой колодец, сруб которого вконец сгнил. Ерошка долго уговаривал тещу отказаться от этой затеи:
- Зачем тебе, мамаша, на старости лет столько хлопот. Я ли тебе не гутарил, переходи ко мне, вы бирай самую светлую комнату; опять же водопровод у меня, за водой не надо ходить.
Но потому, как Платониха сурово сжала губы и укоризненно взглянула на него, зять понял, что никогда этого не произойдет. Ему ничего не оставалось делать, как помогать упрямой старушке. Правда, от его помощи было мало толку, зато много шума. Он стучал своим костылем, бранился с мастерами, не давал им выпить, строго соблюдая тещины интересы.
К концу апреля над новым колодцем взметнулся журавель. Платониха крестилась, подходя к колодцу, утром и вечером черпая воду, наливая полную емкость, чтобы напоить нежные ростки овощей. Она повеселела лицом, хотя говорила по-прежнему мало, любовалась журавлем, как живым родным существом. Ерошка тоже заразился чувством Платонихи, много часов подряд проводил в саду около колодца, что- нибудь мастерил или смотрел на грустные березки, что напоминали ему жену и дочек. Непрошеные слезы наворачивались ему на глаза, и он вытирал их краешком рукава потрепанного пиджака. Платониха только молча вздыхала, не мешая зятю горевать.
***
Через три лета Ерошка умер от старых ран и контузий; дочери его, поплакав над могилой отца и матери, продали родительский дом и разъехались по своим городам, обещая навещать бабушку.
Прошло еще несколько лет, а журавель в поредевшем саду Платонихи все несет свою верную службу, терпеливо поджидает стойкую хозяйку во все времена года.
А хозяйка, пережив все беды и невзгоды, не согнулась и разум весьма светлехонький при себе держит. К себе на жительство она перевела одинокую соседку Любовь Мироновну. Но так ее величает только она, остальные зовут Любаней-расшивохой. Когда-то Любаша была разбитной веселой молодухой, присушившей много мужских сердец. Ревнивые жены нещадно били и Любаню, и стекла в ее ветхой хибарке. Молодицу бы отослать до города Парижа, там бы она озолотела. А здесь со своими воздыхателями-альфонсами Любаня вконец обнищала. Пролетела бурная молодость, она обветшала, а ее лачуга совсем развалилась. Добрая и бескорыстная Любаня виртуозно ругалась матерными словами, но Платониха отсылала ее в таком случае в сенцы, так что ругань сначала исчезла зимой, а потом и летом. Любаня любила Платониху, как мать родную, и восхищалась ею:
- Теть Дунь, почему ты такая вся правильная?
Удивлялась всякий раз Платониха:
- Я же православная. Какой же мне быть ишо? Меня ведь грамоте по Святому Писанию обучали.
Любаня на всякий случай крестилась. Так и живут под одной крышей праведная и грешница.
Евдокия Платоновна (легкая, почти бесплотная) по земле идет, как по облакам, бесшумной поступью с просветленным ликом, в чистом сиянии белого платка, свободная от мук и страха, пустых грез и зависти. Завершая земной круг, Евдокия Платоновна остановилась на перепутье между двумя мирами. Там родители, муж, дети. Их она зрит своим ясновидящим оком; они все зовут и зовут ее к себе. Здесь же — милая земля, родная изба с бедолагой Любаней, живые внуки и правнуки, оказавшиеся враз за границей.
Евдокия Платоновна со спокойной радостью топит свою печь, гремя рогачами и таганками. Любовь Мироновна носит воду в дом. И над опустевшим продрогшим садом то опускается, то взметает к небу колодезный журавель - символ земной простоты и духовной высоты.
Безрядина, А. Платонихин журавель: рассказ /А. Безрядина // Новая жизнь. – 1994. – 22 дек.