Усманский

краеведческий портал

Безрядина А. Платонихин журавель

ПЛАТОНИХИН ЖУРАВЕЛЬ

Землю теперь населяют железные люди. Не будет им передышки ни ночью, ни днем от труда, и от го­ря, и от несчастий. Заботы тяжелые боги дадут им. Все же ко всем бедам при­мешаны будут и блага. (Гесиод "Труды и дни")

На красной кирпичной стене избы Платонихи в про­стенках меж окон свежей бе­лой известью выведено: "1923". Именно в этом году они вместе с мужем Егором поставили свою избу. Делали все сами: на подводе возили глину, месили раствор, наре зали и обжигали кирпич, ко­пали и закладывали фунда­мент, клали стены, ставили верх, настилали потолок, пол, ставили крышу. Очень захотелось молодым жить само­стоятельно, и свекор Кузьма Егорович просьбу молодых понял: выделил им лошадь, телку стельную, двух овец. Работу ломили от зари до за­ри. Егор был мастеровой. Юная Платониха, тогда про­сто Дуняшка, тоже на всякую работу ловкая, хотя росточ­ком и невеличка. К зиме над новой избой уже вился синий дымок, и Дуняшка раздаива­ла тугососую Буренку, при­несшую в самые лютые кре­щенские морозы рыжего в белых пятнах теленка. Теленок и ягнята зимовали вместе с молодыми хозяевами в из­бе, греясь у толстой теплой печки. Жизнь постепенно на­лаживалась, трудами и забо­тами обустроился двор, хо­зяйство, побежали по жнивью ребятишки.
Колхозная жизнь их хо­зяйство потеснила, но не по­рушила: жили своим огоро­дом, коровушкой-кормили­цей. Работу тянули двойную, на колхозном поле и дома, чему никто не удивлялся: знамо дело, крестьяне испо кон веков слыли двужильны­ми. Старинная мудрость гла­сила — бери ношу по себе, чтоб не кряхтеть. Платониха никогда ей не следовала, приходилось очень даже кряхтеть, чтобы выжить. Кроме беспрерывного труда случались и радости: вот и старший сын Иван после се­милетки в город подался на фельдшера учиться, а там и дочка Маня заневестилась, зеркало в печке, пуще магни­та, притягивает ее к себе. Приданое надо готовить, придет пора замуж, не сразу соберешь. За юбку Егорушка- поскребыш держится, что-то на своем языке лопочет. Не­чего Бога гневить — в их из­бе мир и покой.
Все напасти вместе с вой­ной начались. На фронт сна­чала хозяина Егора Кузьмича забрали, вслед и Ванюшку подобрали. Осиротела изба, застыла Платониха в суровом молчании, даже маленькому Егорушке редко удается рас­топить улыбкой ее каменное лицо. Юная Манюшка, не успев стать ни невестой, ни женой, вместе с матерью впряглась не в мужичью, а в лошадиную работу: пахали, боронили, сажали, сеяли, ко­сили, скирдовали; их выручали лопата, вилы, грабли, тяп­ка, коса, борона. Когда Пла­тониха в городе увидела из­мученных и голодных бежен­цев, сердце ее от ужаса сжа­лось. Вернувшись к ночи до­мой, она долго крестилась перед иконами, благодарила Бога за свою крепкую избу, обильный огород, живую ко­рову. Германец не добрался до их деревни, Господь ми­лостив, может, и мужики вернутся домой. Но видно, Господь не может исполнить мольбу каждой истерзанной души, когда злые силы на­травливают один народ на другой. Весной сорок пятого Платониха получила две по­хоронки на Потокина Егора Кузьмича и Потокина Ивана Егоровича, павших смертью храбрых один на Одере, дру­гой на Висле. Громко рыдала повзрослевшая Манюшка, испуганно забился в угол подросший Егорушка. Только Платониха словно оцепенела. Она не пролила ни слезинки, не произнесла ни звука, и ба­бы-подруги по очереди бега­ли смотреть за ней, опасаясь за рассудок бедняжки.
Через месяц ликующая и рыдающая деревня собралась на выгон праздновать Побе­ду. Проводив Манюшку и Егорушку на праздник, Пла­тониха осталась в избе одна, не мигающими глазами долго смотрела на зажженный ого­нек лампады, не слыша и не видя ничего вокруг себя. И вдруг с улицы под звуки гар­мошки донеслась песня: "На позицию девушка провожала бойца..."
До ее измученного мозга начало доходить: эту песню пел Ванюшка, когда уходил на войну. Платониха ясно представляла себе пушок над его верхней губой. Она тихо заплакала, так как ничего не умела делать громко. По по­черневшему лицу текли сле­зы. Не ощущая ни времени, ни пространства, она не зна­ла, как долго просидела пе­ред иконами...
В сенцах затопали Ма­нюшка с Егоркой. Сияющий пятилетний мальчик держал в руке двух красных леденцо­вых петушков на палочке, один протягивая матери:
-                      Маманя, бери, тебе принес, сладкие какие, спасу нет.
Платониха уже успела вытереть фартуком лицо, улыбнулась сквозь слезы:
-                      Это тебе, сынок, а я уже старенькая.
Она не спрашивала, отку­да у него петушки, знала, ка­кая-то добрая душа порадова­ла мальца. Манюшка, пыта­ясь скрыть радость, виновато глядя в пол, робко спросила:
-                      Маманя, можно я вече­ром в клуб пойду, там нынче танцы?
Платониха очнулась, как будто впервые увидела дочь: девке двадцать, а замуж не за кого идти, война отняла ее лучшие годочки вместе с же­нихами. Мать, пытаясь улыб­нуться, кивнула:
-                      Об чем речь, дочь? Иди, мы тут с Егорушкой упра­вимся. Ведь он у нас теперь за главного мужика в избе.
А главный мужик обли­зывал розовую палочку, заод­но и грязный кулак с при­липшей сладостью.
Через два года Платониха выдала Манюшку замуж за Ерофея Климова. Бывший гвардии старший лейтенант, а по-деревенски Ерошка Клюйков, сильно прихрамы­вал на правую ногу и после контузии страдал от головных болей, но твердо пообещал:
-                      Построю тебе, Маня, хоромы каменные, не позво­лю, чтобы жена и дети героя- орденоносца в хибарке юти­лись. В Германии все фрау с киндерятами в хоромах жи­вут.
Хоромы свои Ерофей строил долго и трудно: то де­нег не хватало, то контузия с ног валила. Наконец его меч­та осуществилась. Но жизнь в новом доме не налажива­лась. Ерошка потянулся к бу­тылке, быстро хмелел, плакал пьяными слезами, вспоминая погибших товарищей.
-                      Братцы, встаньте, по­глядите, как живет ваш ко­мандир, не хуже европейцев.
Иногда его ненависть к фашистам переходила на до­машних, он злобно гнал их костылем и громко кричал:
-                      Фрицы недобитые! По­шли вон из моего дома!
Манюшка с двумя дочка­ми убегала от пьяного Ерош­ки через огороды к матери. Наутро протрезвевший Ерошка никак не мог понять, куда подевалась семья. Он держался за больную ногу, тихо постанывая, пока не за­мечал у своей кровати тещу с мокрым полотенцем, кото­рое она прикладывала к его голове. Платониха спокойно спрашивала:
-                      Что, Ероша, болит, по­ди, голова?
-                      Ох, мамаша, болит, но­жами режет, никакого терпе­жу нету.
-                      А болит, не надо пить. Пошто воевал-то? Аль не ве­даешь: хмель шумит — ум молчит?
-                      А как же ее проклятую не пить, ежели подносят. Я завсегда при лошади, мне уважение оказывают. Я ж не простой колхозник, а учет­чик.
-                      Уважение-то оказывают лошади, а не тебе.
-                      Ох, мамаша, тошно мне, не пили, вчерась ведь и дружков встретил.
-                      При пире, при бражке — все дружки; при горе-кру­чине все ушли.
-                      Ой, мамаша, ты гутаришь редко, да метко.
Платониха больше не чи­тала зятю нравоучений, а долго и строго глядела на не­го, пока Ерошка не взмолит­ся.
-                      Не гляди, мамаша, так на меня. Всю душу выверну­ла. Не трону я их боле, чтоб мне, гаду, провалиться на этом месте.
Он твердо держал слово до первой выпивки, и тогда все повторялось сначала.
Уже давно выросли, уехали, выучились и вышли замуж Танюшка с Валюш­кой, а пятидесятилетняя Манюшка время от време­ни убегает от пьяного Ерошки. Не дожив до пенсии, она умерла от рака, оставив Ерошку одного в просторном доме проливать слезы. По инвалидности Ерошка вышел на пенсию на пять лет раньше, вместе с лошадью потерял былой авторитет и, словно ангело­чек, стал теперь трезвенький и чистенький. Плато­ниха долго не могла про­стить Ерошку, но гибель любимого Егорушки во время заводской аварии примирила её с зятем.
Они теперь сидели ря­дышком возле избушки и почти не разговаривали, морально поддерживая друг друга молчаливым сочувст­вием. Ерошка предлагал Платонихе перейти в его пустующий дом, но она на отрез отказалась. Так они и ходили через огород, помо­гая один другому.
От всего горя, свалившегося на нее, Платониха стала еще суровее, но беда не согнула ее прямой стан, не озлобила душу. Иногда Ерошка ее спрашивал:
-               Отчего ты, мамаша, такая умная?
Платониха спокойно отвечала:
-               В бедах человек умуд­ряется.
-               А скажи мне, мамаша, не гневаешься ты на меня?
-               Нет, Ероша, не гнева­юсь. Гнев человеку сушит кости, крушит сердце.
-               А отчего, мамаша, ты такая крепкая? Ведь жизнь твоя была не сахар.
-               Гнев человеку сушит кости, крушит сердце.
-               А отчего, мамаша, ты такая крепкая? Ведь жизнь твоя была не сахар.
-               Кто гнев свой одоле­вает, тот крепок бывает.
Ерошка вздыхал, и они опять надолго замолкали.

***

Жизнь продолжалась, на лето приезжали внучки и правнучки, наполняя два дома гамом и веселым ще­бетом.
И задумала как-то Платониха ранней весной переделать свой колодец, сруб которого вконец сгнил. Ерошка долго уговаривал тещу отказаться от этой за­теи:
-                      Зачем тебе, мамаша, на старости лет столько хлопот. Я ли тебе не гутарил, переходи ко мне, вы бирай самую светлую комнату; опять же водопровод у меня, за водой не надо ходить.
Но потому, как Плато­ниха сурово сжала губы и укоризненно взглянула на него, зять понял, что ни­когда этого не произойдет. Ему ничего не оставалось делать, как помогать упря­мой старушке. Правда, от его помощи было мало тол­ку, зато много шума. Он стучал своим костылем, бранился с мастерами, не давал им выпить, строго со­блюдая тещины интересы.
К концу апреля над но­вым колодцем взметнулся журавель. Платониха кре­стилась, подходя к колодцу, утром и вечером черпая во­ду, наливая полную ем­кость, чтобы напоить нежные ростки овощей. Она повеселела лицом, хотя го­ворила по-прежнему мало, любовалась журавлем, как живым родным существом. Ерошка тоже заразился чувством Платонихи, много часов подряд проводил в саду около колодца, что- нибудь мастерил или смот­рел на грустные березки, что напоминали ему жену и дочек. Непрошеные слезы наворачивались ему на гла­за, и он вытирал их крае­шком рукава потрепанного пиджака. Платониха только молча вздыхала, не мешая зятю горевать.

***

Через три лета Ерошка умер от старых ран и кон­тузий; дочери его, поплакав над могилой отца и матери, продали родительский дом и разъехались по своим го­родам, обещая навещать бабушку.
Прошло еще несколько лет, а журавель в поредев­шем саду Платонихи все несет свою верную службу, терпеливо поджидает стой­кую хозяйку во все времена года.
А хозяйка, пережив все беды и невзгоды, не согну­лась и разум весьма светле­хонький при себе держит. К себе на жительство она перевела одинокую соседку Любовь Мироновну. Но так ее величает только она, ос­тальные зовут Любаней-расшивохой. Когда-то Лю­баша была разбитной весе­лой молодухой, присушив­шей много мужских сердец. Ревнивые жены нещадно били и Любаню, и стекла в ее ветхой хибарке. Молоди­цу бы отослать до города Парижа, там бы она озолотела. А здесь со своими воздыхателями-альфонсами Любаня вконец обнищала. Пролетела бурная моло­дость, она обветшала, а ее лачуга совсем развалилась. Добрая и бескорыстная Любаня виртуозно ругалась матерными словами, но Платониха отсылала ее в таком случае в сенцы, так что ругань сначала исчезла зимой, а потом и летом. Любаня любила Платониху, как мать родную, и восхи­щалась ею:
-               Теть Дунь, почему ты такая вся правильная?
Удивлялась всякий раз Платониха:
-               Я же православная. Какой же мне быть ишо? Меня ведь грамоте по Свя­тому Писанию обучали.
Любаня на всякий слу­чай крестилась. Так и жи­вут под одной крышей пра­ведная и грешница.
Евдокия Платоновна (легкая, почти бесплотная) по земле идет, как по об­лакам, бесшумной по­ступью с просветленным ликом, в чистом сиянии бе­лого платка, свободная от мук и страха, пустых грез и зависти. Завершая земной круг, Евдокия Платоновна остановилась на перепутье между двумя мирами. Там родители, муж, дети. Их она зрит своим ясновидя­щим оком; они все зовут и зовут ее к себе. Здесь же — милая земля, родная изба с бедолагой Любаней, живые внуки и правнуки, оказав­шиеся враз за границей.
Евдокия Платоновна со спокойной радостью топит свою печь, гремя рогачами и таганками. Любовь Ми­роновна носит воду в дом. И над опустевшим про­дрогшим садом то опуска­ется, то взметает к небу ко­лодезный журавель - сим­вол земной простоты и духовной высоты.

Безрядина, А. Платонихин журавель: рассказ /А. Безрядина // Новая жизнь. – 1994. – 22 дек.