Усманский

краеведческий портал

Боровик А. Отцовское поле

Боровик Алексей

ОТЦОВСКОЕ ПОЛЕ
Рассказ

Когда Борис вышел из вагона, то с безлюдного перрона навстречу ему бросился старик в тулупе. Тулуп был длинным и тяжелым. Старик наступал на полы, падал, а затем беспомощно пытался поднять­ся. Это ему удавалось. Достигнув цели — двери ва­гона, он отшвырнул чемодан в сторону. Рядом с ним вырос Борис и с обидой сказал:

— Разве можно так!?

Старик посмотрел на Бориса, смахнул набежав­шую слезу и повис на шее внука, обдавая его водоч­ным перегаром и потоком бессвязных фраз:

— Деда не узнал. Ты, Борька, того, ну сам пони­маешь. Ну, как, сказать?! Ну, вобщем...

— Все понятно, дедушка. Ты уже успел хватить лишку.

— С горя, с горя, внучек. Жалко твоего отца. Ты же сам знаешь, что я непьющий. Ох, как жалко. Не­вмоготу. Лучше бы я помер.

Старик подхватил чемодан Бориса:

— Поехали, внучек. Дорогой обо всем поговорим.

Но дорогой ехали молча. Дед Афанасий Круглов вздыхал, натягивал вожжи да погонял мерина. Заин­девевшая грива лошади своим гребнем разрезала космы снега, плыла навстречу белой кутерьме и кру­тому ветру.

Борис смотрел на белый гребень мерина, на его покачивающуюся голову. Ему казалось, что он едет не по заснеженной степи, а плывет в южных широ­тах у берегов Антарктики, где-то в море Росса. Вот уже целый день бушует шторм. По взлохмаченным валам спичечной коробкой прыгает рыболовецкий сейнер.

Механик Борис Круглов слышит, как гудят мото­ры, надрывно, напрягаясь до предела. В кубрике по­является радист. Он подает механику радиограмму. В ней всего три слова: «Борис, отец умер».

Буквы прыгают, набегают друг на друга, сбива­ются в кучку. И теперь, спустя несколько месяцев после радиограммы, он видит их снова. Только сто­ит ему закрыть глаза, как они бросаются в огневую пляску.

Перед самой Сосновкой Борис задремал. Он уви­дел отца. Неказистый солдат, с рукой на перевязи, стоит у их дома. На лице пробилась рыжая щетина. На груди всего две медали. Он смущенно улыбает­ся, зовет сына:

— Иди сюда, Борис!

Борька жмется к стене, боится чужого дядю. Солдат тоже стоит в нерешительности, не может подобрать подходящие слова.

— Не бойся! Я твой папка. Подойди поближе. Смотри, какой подарок привез тебе. Губная гармош­ка. Настоящая.

Мальчишка смотрит на солдата. Он не похож на отца. Ведь отец, как рассказывал дед Афоня, кра­сивый да к тому же герой. А этот и на героя не похож. У него всего две медалешки. Гармошка, конечно, хорошая штука. Такой нет ни у кого из маль­чишек. Но разве стоит из-за нее менять отца на чужого дядю. Прищурившись, стараясь казаться взрослым и важным человеком, Борька произносит сердито:

— Мой папа танкист. Он у меня смелый. Ты чу­жой дядя. Гармошкой меня не обманешь. Уходи.

Но солдат не уходит. Он нерешительно переми­нается с ноги на ногу. Из сеней выбегает дед Афоня, обнимает солдата, словно оправдываясь, нереши­тельно произносит:

— Жена-то твоя, Прасковья, умерла...

— Когда? — выдохнул солдат.

— Три годочка минуло. Не писали. Там тебе и так горько было. Хозяйствовали вдвоем с этим партизаном. Подь сюда, Борька. Твой папанька возвратился...

Тут Бориса кто-то сильно тряхнул. Он услышал голос деда Афони:

— Слезай, приехали.

В просторном доме было уютно и чисто. Борис с удивлением спросил:

— У тебя морской порядок. Как же ты со всем управляешься?

— Вот и управляюсь. На печке лежу и подаю ко­манды. Тут соседки мои по очереди вахту несут, как у нас на крейсере, в старорежимное время. Назна­чил их Ефим Куржаков. Он воевал вместе с твоим отцом, а теперь бригадирствует, не забывает про меня, старика.

Борис окинул взглядом избу. На стене в грубой, тяжелой рамке выделялась выгоревшая от времени фотография. На ней все же еще можно было рас­смотреть бравого матроса на фоне гор и моря. Он стоял на палубе корабля, облокотившись на орудие. И этого бравого моряка теперь уже не узнать в дрях­лом деде Афоне.

Тут же висели две фотографии в новеньких рам­ках. Видно, они появились недавно. На фото­графиях мужчина и женщина. Глаза, нос, волосы — все было аляповато подрисовано. В них, этих людях на фотографиях, Борис с трудом узнал отца и мать.

— Кто же это их так изуродовал? —- спросил Борис.

— Да тут один приезжий фотограф, — отмахнул­ся дед Афоня. — Ты лучше посмотри вот это.

Старик бережно подал внуку раскрытую деревян­ную коробку. В ней лежали ордена Славы.

— Твой отец так и не увидел свои награды. Те­перь он кавалер орденов Славы. Награды припоздали. Прислали, когда уже умер отец. Видишь, через сколь­ко лет распознали в Москве, что он герой. Недавно генерал приезжал ко мне. Обещал отцу поставить памятник на могиле. Вот как оно получается, — со вздохом рассказывал дед Афоня.

К вечеру метель улеглась. На западе догорали последние краски заката. Дед Афоня и Борис мед­ленно шли по заснеженной сельской улице. Их нагна­ла подвода. Из санок выскочил Ефим Куржаков. Гля­дя на деда Афоню, покачал головой, шутливо про­стонал:

— Ай, да старый хитрец. Привез внука, а меня не позвал. Ну да ладно. Я на тебя не в обиде. Сади­тесь, подвезу до кладбища.

Вороной рванул с места так, что обдал деда Афо­ню комьями снега. Старик недовольно поморщился.

— Ух, и непутевая скотеляка у тебя, Ефим. Зараз оформи ее на колбасу. Колхозу и тебе будет прибыль­но. Колхоз деньги получит сполна, а ты моциклет с тележкой, — ворчал дед Афоня.

— Нельзя, дедушка Афанасий. Воронко мне вер­но служит шестой год. В любую непогоду увезет хоть на край света.

Сразу за Сосновкой под пухлым снегом спрята­лось кладбище. Одной стороной оно прижалось к лесу, а другой — выходило на отутюженный метелями огромный холст льняного полотна, приготовленный художником-монументалистом для работы над кар­тиной.

Проваливаясь в глубокие сугробы, дед Афоня, Ефим Куржаков и Борис добрались до самой пос­ледней могилы. Над холмиком возвышался острый шпиль деревянного обелиска. Из-под снега вид­нелись верхушки венков. Ефим Куржаков бережно приподнял их, стряхнул снег, поставил венки к обе­лиску. На алой ленте одного из них горели золо­том буквы: «Солдату Степану Круглову от генерала Крутилина».

Борис разгреб снег, опустился на колени перед мо­гилой. Волной нахлынули воспоминания, но, как ни

странно, он не мог зримо увидеть отца таким, каким был тот в жизни. Сейчас он многое отдал бы за то, чтобы хоть раз, всего лишь на одно короткое мгно­вение взглянуть в его лицо, ощутить взгляд его ка­рих, чуточку насмешливых глаз.

Отец! Сын не всегда дорожил именем твоим. Не всегда прислушивался к мнению твоему, а иногда и обижал тебя. Тогда все казалось ему, сыну, обыч­ным. Ведь он не чувствовал острой отцовской боли.

Сына звала и манила своя дальняя дорога. Она вела его в чужие страны и холодные моря. Ведь он любил соленый ветер, пропитанный запахом прогорк­лых водорослей, шаткую палубу корабля, а не тихие сельские улицы, выбегающие в поля, где спелая рожь жадно глотает медвяный запах цветущего клевера, где с криком с блюдец озер срываются перепуган­ные утки.

И теперь, возвратившись из дальнего плавания, сын пришел на свидание к отцу. Он пришел не в от­цовский дом, а к его могиле. Пришел не летом, когда мать-земля отдает сок свой всему живому, а зим­ним вечером, когда стынут снега и мороз рвет кору на молодых деревьях.

Весь этот поток мыслей обрушился на Бориса. Он лежал на могиле отца, уткнувшись в холодную землю. Его душили рыдания. Ему хотелось попла­кать, как в детстве, но он не мог. Не было слез.

— Хватит, Борька. Простудиться могешь, — го­ворит дед Афоня, поднимая Бориса. — Ну вставай же, кому говорю. Видишь, и я плачу.

— Крепись, Борис. Твой отец был сильным че­ловеком. Не зря его до сих пор любит генерал Крутилин, — успокаивая Бориса, бригадир поднял его и крепко обнял. — Смотри. Вот оно, отцовское поле. На него Степан вывел первый трактор «Фордзон». Сразу, после войны, не оправившись от ран, пахал и сеял здесь. Отсюда его увез я после сердечного приступа. Вон там, на меже, Степан попросил меня приподнять его и снять шапку. Смотрит на поле, а у самого по лицу слезы катятся. Впервые видел у него я эти слезы. Видать, чувствовал он, что уже больше не вернется. Чем ему понравилась здеш­няя земля? Тут у нас самые трудные участки для обработки. Трактористы сюда шли с неохотой. А Степан всегда крутился здесь. И управлялся рань­ше других. Обработает землю — одно загляденье. Меня просил передать тебе, чтобы ты не забывал его поле, отцовское...

На дубах крепко держалась прошлогодняя листва. На ней искрился снег. Зина ударила лыжной палкой по дереву. На Бориса обрушилась целая снежная ла­вина. За воротник по спине потекла холодная вода. Борис недовольно поморщился, с неохотой выдавил сквозь смех:
— Не надоело тебе детством заниматься? Забо­лею — отвечать придется.

— Тоже мне моряк. Не моряк, а хлюпик. По­пала на шею капля — и заныл. Перевелись на­стоящие мужчины, — в тон Борису шутливо от­ветила Зина и, отталкиваясь палками, стала прокладывать лыжню.

Борис прижался спиной к стволу старого дуба. Он следил за Зиной. Вот она свернула в густой сосняк. В просветах между стволами мелькал ее красный свитер. До него доносился скрип снега и смех де­вушки. Скоро она скрылась из виду.

...О приезде Бориса Зина узнала от деда Афони. Он нанес визит семье Ивняковых и, конечно, вроде вскользь похвастался теплой курткой, которую при­вез ему внук.

Встретились они в этот же день. Зина надела лыж­ный костюм, поверх куртки натянула красный свитер и, схватив деда Афоню за руку, вытащила его на улицу Она вела старика по улице, а соседи льнули к окнам, вроде случайно выходили поглазеть на неравную пару.

Дед Афоня, важно подняв голову, не отвечая на приветствия соседок, которые вели присмотр за его домом, важно шествовал с Зиной. Наблюдал за этой сценой и Борис. Он слышал, как Варька Журавлева, девка-засиделка, всем всегда недовольная, злосло­вила на всю улицу:

— Вот так старый гусь. Видать, с ума спятил, если такую кралю отхватил. Эх ты, дырявый сун­дук, неужели ты взаправду думаешь жениться на такой крале? Да ты ей в подметки не годишься.

Дед Афоня остановился, смерил Варьку презри­тельным взглядом, поднялся на носочки и поцеловал зардевшуюся Зину в щеку, а затем отрезал:

— Женюсь бесповоротно. Только не на тебе. В подметки Зиночке, конечно, не гожусь, а в мужья вполне сойду. Заруби себе на носу. А ты так и засох­нешь в девках.

Уже в избе Борис смеялся до слез над тем, что увидел. А дед Афоня все продолжал ухаживать за Зиной. Он поставил на стол тарелку с золотистыми лимонами, нарезал ломтиками ананас и в заверше­ние всего налил фужер мускату.

— Все это принадлежит ему, — указал дед Афо­ня на Бориса. — Но угощаю тебя я.

— Смотри мне, дедушка, а то стану ревновать, — перебарывая смех, произнес Борис.

— Вот и хорошо. За ревность наказую тебя, как внука, поднявшего голос супротив деда. Поухаживай за нами, негодник. Угощай нас...

Теперь Борис бежал размашисто по лыжне, про­ложенной Зиной. Он тепло думал о своем деде: «Как легко жить на земле, когда есть такой человек, как дедушка Афоня. С ним любое горе легко перенести. Какой он все же добрый».

И, словно разгадав мысли, Зина с притворной ус­мешкой сказала ему:

— Ага, бросил меня. Не нужен Ты мне. Выйду замуж за дедушку Афоню.

Зимнее солнце стало быстро падать к горизонту. От деревьев легли длинные тени. Борис и Зина сто­яли молча, прислушиваясь к лесным шорохам. Где- то в сосновом бору, в самой его глубине, прошло ста­до кабанов. Борис узнал их по визгу поросят.

На поляну выбежал лосенок. На какое-то мгно­вение он застыл, подняв вверх голову. И в этот са­мый момент раздался глухой взрыв, а затем треск разорванной ткани. У лосенка с испуга даже под­косились передние ноги, но он быстро переборол страх, подпрыгнул, взбил снежную пыль и скрыл­ся в лесу.

А в свинцовом небе, следом за уходящим солн­цем, серебристой сигарой летел самолет. Он нару­шил тишину дремавшего леса, перепугал его обита­телей и спокойно продолжал будоражить окрестность раскатами глухого грома.

Лыжники шли рядом. Узкая дорога вывела их к кладбищу. Зина наломала пушистых и пахучих со­сновых веток, подошла к могиле Степана Кругло­ва, бережно положила их рядом с венками и про­шептала:

— Спи... папа. Ведь ты теперь и мой отец. Правда?

Кругом было тихо. Сгущались запоздавшие су­мерки. Зине стало жутко. Она подбежала к Борису и сказала:

— Боря, обними меня. Скажи, о чем ты дума­ешь?

— Об отце. Смотрю на его поле...

— Ты останешься в Сосновке?

— Не знаю. Еще не задумывался.

— Останься. Ведь здесь так хорошо.

— А ты?

— И я. С тобой. Навсегда. Хорошо?

Борис не ответил. Он крепко сжал ее руку.

На холодный небосвод выплыл латунный круг луны. Поле вспыхнуло, загорелось, засветилось от­блесками, похожими на языки пламени стеарино­вых свечей. Оно провожало детей Крестьянина Степана Круглова. А навстречу им бежали улич­ные электрические огни Сосновки. Они укрывались в оранжевые шары, скатанные из пуха. Над ними, провисая, сгущался воздух, высевая на землю се­ребристую пыль.

— Постоим еще, Зина.

Они сделали несколько шагов назад. Поле Степа­на Круглова ожило. По нему, словно качаясь, плыла поземка. Оно дышало, спало крепким сном, набира­ясь сил к своему пробуждению.