Проза

НА КАНИКУЛАХ
рассказ

10 июля

Пять дней живу, как в сказке, в этом чудесном городе. Тетя с утра уходит на работу, а я иду бродить. Здесь везде удивительно. На проспекте Мира разостланы искусно со­тканные из цветов ковры-клумбы. Вдоль тротуаров ряды пирамидальных тополей острыми вершинами уходят в синее небо. Часами можно бродить по редкостно роскошному пар­ку, любоваться Зеркальным прудом и Стеклянной струей, подниматься на Площадку роз. Часто останавливаюсь у Лер­монтовской горки, смотрю на барельеф любимого поэта, чи­таю стихи, высеченные под ним, какие давно помню наи­зусть. За пять дней я полюбила этот солнечно-радостный го­род. А может, я полюбила его давно, когда в четырнадцать лет прочитала «Героя нашего времени»? Как много истинного наслаждения может испытать человек!
Но сегодня мне грустно: исполнилось двадцать два года... Как много! «Уходит детство через мой порог», даже юность... А я еще ни­кого не любила и меня ник­то не любил, я не слышал признания в любви, у меня не было первого поцелуя. А ведь я четыре года проучилась в институте, посещаю сту­дию живописи. В масштабах института я даже известность: бессменный член комитета комсомола, на художествен­ной выставке работ студийцев получила первую премию. И собой вроде недурна, из десятка не выкинешь: тонкое лицо, большие серые глаза и длинная русая коса — деви­чья краса, только не для нашего ультрамодного времени. Подозреваю, что эта самая коса и является причиной того, что я одна. Бабушка не хочет, чтоб я отрезала косу, а я не хочу ее огорчать, вот и хожу в институте, единственная и неповторимая, с косой ниже пояса. О косе, разумеется, шутка. Нельзя сказать, чтобы я ни­кому не нравилась. Некоторые ребята, видимо, хотели со мной «ходить». Кто-нибудь пригласит в кино, походит вечер-два, смотришь, уже идет с другой. Я никогда этим осо­бенно не огорчалась, ведь мне никто по-настоящему не нравился. Конечно, есть хорошие ребята, у меня с ними товарищеские отношения. А где же ты, которого жду? По­чему тебя так долго нет? Был один из технологического — Витя Земцов. Пожалуй, он мне нравился. Мы ходили два вечера, о многом говорили. А на третий он взял меня за руку. Я насторожилась. Он обнял и хотел поцеловать. Мне стало неприятно и обидно, за кого меня принимает, он мне ничего не говорил о своих чувствах. Я резко освободилась из его объятий и насмешливо спросила:
— А это зачем?
— Как зачем? Ведь мы же дружим?.. — удивился и, кажется, растерялся он.
— Дружба вовсе не обязывает обниматься,— назида­тельно сказала я и... прочитала ему маленькую нотацию. Он слушал молча. Когда кончила, вздохнул, закурил и спросил:
— Все?
— Все, — в свою очередь растерялась я.
— Ну, пойдем, я тебя провожу.
Проводил, попрощался и больше не пришел. Мне было грустно, все-таки он мне нравился. Этот инцидент я расска­зала Люське, она хохотала до истерики, катаясь на кровати.
— Елька, ты же дурочка! Заговорила парня так, что он сбежал без оглядки. Надо не говорить, а жить.
Люся неплохая девушка, хорошенькая, умеет «охму­рять» мальчиков, меняет их каждую неделю и со всеми це­луется. А может, они ее меняют? Какая же это любовь? Верно, она и сама это сознает. В трамвае познакомилась с каким-то парнем. На другой день он принес бутылку вина. Выпили и пошли куда-то. Вернулась Люся поздно ночью. Я проснулась. Она стоит среди комнаты и о чем-то думает, а потом говорит:
— Ну, на что он мне нужен? Зачем я с ним целовалась? Тьфу, гадость! — хлопнулась в кровать и заплакала.
Спрашиваю, кто ее обидел. Она только и смогла ска­зать:
— Никто не обидел, просто какая-то мура. Ничего нет путного, а молодость уходит.
Я понимаю, она плачет оттого, что нет настоящей люб­ви, а ждать, как я жду, не хо­чет. Ждать трудно. Вотиидет на свидание и целуется с первым попавшимся, а оглянется — пусто. Поэт Ошанин о нас, о Люсе написал:
Ты ждешь любовь всем существом своим!
А ждать-то каково? Ведь ты живая...
И ты идешь с чужим, не дорогим,
Тоску свою любовью называя...
Один — не тот, потом другой — не тот.
Оглянешься, а сердце-то остыло...
Когда в толпе единственный мелькнет,
Его окликнуть уж не хватит силы...
«Тоску свою любовью называя»... Как точно и верно сказано. Не хочу тоску свою принимать за любовь! Не хочу растрачивать свежесть чувств! Но... но двадцать два!.. За­чем, зачем так быстро убегают годы?..

12 июля

Вчера весь день провела в музее Ярошенко. Потрясла картина «Всюду жизнь». За решеткой живые люди с их тос­кой о воле, страданиями и крошечными радостями. Хоро­ши у него пейзажи. Очень захотелось писать. Сегодня по­шла на озеро, взяла лодку, выплыла на середину, останови­лась, открыла этюдник. Стала набрасывать понравивший­ся мне еще в прошлый раз уголок: плакучие ивы распусти­ли ветви до самой воды. Вода тихая, в тени зеленая, а рядом освещенный солнцем золотистый песок. Что-то милое сер­дцу, будто у нас дома, на Дону. Мимо проплыла лодка, в ней ребята. Громко смеялись, разговаривали и, кажется, смотрели на меня. Занятая работой, я сначала не обратила на них внимания. Через несколько минут они вернулись и остановились против моей лодки.
— Девушка, вы художница? Что вы рисуете, можно посмотреть? — обратился ко мне смуглый лет во­семнадцати.
Я строго взглянула на них.
—Девушка, давайте знакомиться.
— Вам очень идет шляпа.
Я захлопнула этюдник, круто повернула лодку и поплы­ла прочь. Гребу я хорошо и плаваю как рыба, ведь наша Ракитная стоит на Дону. Но оторваться от них мне не уда­лось, они плыли борт о борт и мешали мне грести.
— Девушка, что вы от нас убегаете?
— Одной скучно. Идите в нашу компанию, весело про­ведем время.
— Граждане, перестаньте хулиганить,— потребовала я.
— Ай-яй-яй, такая хорошэнка дэвушка и такая злая! Нехорошо. Пойдемте с нами в ресторан. Будэм пить конь­як, кушать люля-кебаб, шашлык, мороженое. У нас собст­венная машина, поедем кататься, будет весело! — искрен­не и горячо соблазнял меня мальчишка.
— Пожалуйста, идите, пейте коньяк, кушайте шашлык, а меня оставьте в покое.
— Мы хотим с вами.
— Что же мне на помощь позвать, чтоб оградили от ваших приставаний,—я оглянулась. Милицейская мотор­ка стучала далеко на другом конце озера.
— Хватит, ребята! —сказал синеглазый юноша. До сих пор он ничего не говорил, только смотрел на меня и смеял­ся, похоже над тем, как мальчишка соблазнял меня. Он поклонился мне.—Простите нам плоские шутки,— выр­вал у мальчишки весло и повернул лодку.
Я выплыла на прежнее место и дописала этюд, но что- то мне стало грустно: «хорошэнка дэвушка и... одна...» Да, как было бы хорошо, если бы я была не одна. Но почему многие молодые люди кажутся мне такими вульгарными, неинтересными? Ведь эти, верно, студенты, инженеры. Я просто тоскую об интеллигентных, интеллектуальных лю­дях. Вот почему этот синеглазый привлек меня одной фра­зой и поклоном.

13 июля

Вечером мы с Томкой пошли в парк на танцевальную площадку. Томка с матерью живет в том же коммуналь­ном двухквартирном доме на окраине города, что и тетя. Тома окончила школу, работает продавщицей и мечтает поскорей выйти замуж, а ей всего девятнадцать. На танцы она ходит «подколоть» жениха.
На площадке множество ребят. Каникулы. Студенты съе­хались домой из многих городов, тут же курортники. Мы с Томкой стоим в толпе девиц, ожидающих приглашения. До чего же не люблю стоять в этой толпе! Здесь, как и везде, танцуют девушки, которые пришли на танцы со «своими» мальчиками. Те, у которых нет «своих», стоят и жадными глазами смотрят на проходящих парней: может, этот при­гласит или тот?
— Еля, — толкнула меня локтем Томка.— Обрати вни­мание вон на того парня в голубом свитере. Сейчас он с нами поравняется. Кыса! Лапонька! Он все время смотрит в нашу сторону, на меня или на тебя.
Я узнала того синеглазого, что вчера был на озере.
—Тома, ты его знаешь?
Томка мотнула головой.
— Нет. Как бы нам его «подколоть».
— Не нам его «подкалывать». Посмотри, какая у него девушка.
— Да, девка модная: платье из гипюра выше колен, не­бось, сантиметров на двадцать.— Томка посмотрела на подол своего платья. — Говорила маме, надо шить короче.
Интересующая меня пара смешалась с толпой. Через минуту Томка в азарте ущипнула меня.
— К нам идет! К нам!
Легкой спортивной походкой он с каким-то парнем по­дошел к нам.
— Добрый вечер! Как самочувствие? Вчера мы, ка­жется, испортили вам настроение? За всех прошу проще­ния, — обратился он ко мне, как к давно знакомой.
Я молчала. Тома захихикала и стала ощипываться.
— Будем знакомы. Вадим! — он вежливо поклонился.
— Под таким энергичным натиском не могу устоять. Елена, — я подала руку.
Он рассмеялся и показал глазами на приятеля.
— Разрешите до конца быть напористым, представить моего товарища.
— Эдик.
— Моя подруга Тома. Заиграл оркестр.
— Потанцуем, — Вадим уверенно протянул руку, не дожидаясь согласия.
Я не отказалась, хотя его бесцеремонность меня поко­робила, и танец этот не люблю: повиснут друг на друга и движутся еле-еле. Я люблю стремительно лететь и кру­житься.
Я отстранилась от него и даже остановилась.
— Я так не танцую.     
—  Как? Такой танец, не я его придумал.
— Любой танец можно всяко танцевать. Будем по­скромнее. На... почтительном расстоянии.
— Ха-ха-ха! Забавно! На по-чти-тель-ном расстоянии... Вы оригинальная особа, я это еще вчера заметил. Вы — художница?
— Смею вас разочаровать, всего только студентка пя­того курса филфака. Живопись — мое хобби, посещаю студию.
— Это меня ничуть не разочаровало. А вы не хотели бы более близко познакомиться с вашим партнером?
— Помните крылатую фразу: «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты?» Я вчера видела вас в обществе ваших друзей.
— Нелестное же у вас создалось обо мне мнение. В таком случае, почему вы не отказали мне в танце?
— А как вы это объясняете?
— Не знаю. Вам лучше знать.
— Не имею охоты распространяться, чтоб... не оби­деть вас.
— Все-таки вы не похожая на других. Вот и прическа у вас не как у всех, вчера коса, сегодня локоны.
— Сердечно тронута вашим вниманием к моим локо­нам, — я переменила тему: — Что же вы оставили свою девушку?
-— Она мне своя, как и всякому другому... А вы скучали.
— Благодарю. Вы в этом уверены?
— Да ведь каждая девушка ждет, когда ее пригласят, а на десять девчонок, только девять ребят.
Мне стало досадно, что он отбросил мою «оригиналь­ность» и поставил меня в толпу ждущих приглашения де­виц. Это было унизительно, и я сказала вызывающе:
— Может, ждут, но не всякого.
-— Вы хотите сказать, что ждали не меня?
«В самом деле, кого я жду?» И я подумала вслух, глядя на черное без звезд небо:
— Все девушки ждут светлую мечту. А он придет... ту­пой и грубый...
Пауза получилась, кажется, слишком длинной. Я спох­ватилась:
—Речь, разумеется, не о присутствующих.
—Но почему же грубый? Надо выбирать милого. Не­ужели у вас никогда не было милого?
Тут я вспомнила о Вите из технологического и, не знаю зачем, призналась:
— Был один, чуть-чуть похожий на мечту, но прошел мимо.
— Чуть-чуть, — повторил он, — и тот прошел мимо, так и не заметил? Но тогда он слепой.
— Оказывается, вы умеете говорить комплименты, — иронически вздохнула я, и только теперь заметила, что ор­кестр смолк, а мы, держась за руки, все еще продолжаем двигаться по кругу. Я остановилась и освободила руки. — Кажется, мы представляем смешное зрелище. Жарко. Пить хочется.
— Разрешите? — он взял меня под руку и повел к буфе­ту. Там очередь. — Выйдем с танцплощадки, недалеко есть ларек.
Вышли на слабо освещенную аллею. За деревьями и кустами таинственный мрак, и во мне что-то затаилось.
— Вы кисловодчанка?
— Да, — зачем-то соврала я.
— А почему я вас никогда не встречал?
— Не знаю. Я всегда сижу на самом видном месте.
— Сидите? Почему? На каком месте? — удивился он.
— На самом оживленном перекрестке.
— Остроумно !— рассмеялся он, поняв, что я шучу. — Сейчас выпьем. Две рюмки коньяку, — заказал он продав­щице. У ларька никого не было.
— Послушайте...
— Слушаю.
— Я такое не пью, — ведь я, в самом деле, никогда не пила никаких вин. Моя бабушка век
прожила, не зная их вкуса, и меня вырастила такой.
—Ты шутишь? — Вадим заглянул мне в лицо.
— Почему — ты? — холодно спросила я. — Мне нар­зана.
— Нарзана нет,— ответила продавщица.
— Налейте ей лимонаду. Ну, выпьем на брудершафт? — Идет.
Мы чокнулись и выпили — он коньяку, я — лимонаду. Он пил маленькими глотками и исподлобья смеющимися глазами смотрел на меня. Ну и глаза у него! Зачем парню такие?
— Я не буду коньяк обратно сливать в бутылку, придет­ся вам выпить, все равно платить, — сказала продавщица.
— Я с пьяными не хожу,— тихонько предупредила я.
— Хо! Чтоб мне опьянеть, надо выпить три бутылки, — усмехнулся Вадим.
— Погуляем,— сказал он, когда мы отошли от ларька. До­стал папиросы, поднес мне раскрытую коробку. — Прошу.
— Спасибо. Не курю.
— Разумеется, непьющая должна быть некурящей, — закурил.— Ты мне кажешься замороженной.
— Прошу уточнить.
— Скажем, тысячелетия тому назад погиб мамонт и вмерз в вечные льды. В наше время его откопали, и, оказы­вается, замороженный, он сохранился в целости. Вот и ты сохранилась замороженная.
— Благодарю за лестное сравнение.
— Извини, но как-то надо объяснить, что ты сохрани­лась от тургеневских времен. Тургеневская девушка, а жи­вешь в наше время. Не пьешь, не куришь, от мужчин дер­жишься на по-чти-тель-ном расстоянии... Девушки наше­го времени несколько иначе смотрят...
— Ты не можешь говорить обо всех,— перебила его. — Ты плохо знаешь девушек.
— Для моих двадцати трех вполне достаточно. Знаешь, на Западе девушек... мм... ну, тех, что... — продолжал он, — презирают...
— Я рада, что живу не на Западе, — не дала говорить ему. — Нельзя же быть архивной древностью. Это смешно. — Более смешно подражать этому Западу.
Еще Чацкий молвил:
Чтоб истребил господь нечистый этот дух
Пустого, рабского, слепого подражанья.
— Чацкий — прошлое. А в наш век люди спешат жить, и винить их в этом нельзя.
— А что значит — жить?
— Как что? Все испытать, узнать. Мальчишкам стать мужчинами, девчонкам—женщинами.
— Разве это любовь: сходиться—расходиться, стать мужчинами и женщинами?
— Почему бы и нет? Какая есть большая радость? Ты знаешь?
— Знаю, но говорить не стоит.
— И я знаю. Ты имеешь в виду труд, видимо, творче­ство и прочую, так сказать, официальную
радость. Но ка­кая у тебя интимная, личная радость?
— Та самая, какую ты называешь официальной.
— Милая девочка, не обманывай себя. Ты просто еще ничего не испытала. Ты еще ребенок, когда твои сверстни­цы... фыо-фью! — он близко наклонился, всматриваясь в мое лицо, горячей рукой коснулся моего локтя.
Я отстранилась.
— Пойдем, Тома меня, наверно, потеряла.
Мне стал противен этот разговор. Я быстро направи­лась к танцплощадке.
Потом Вадим и Эдик нас с Томкой провожали. Томка была радостно оживлена. Вадим тоже шутил и смеялся. Я молчала. Мы шли по проспекту Мира. Из репродуктора полилась рус­ская плясовая музыка. Я остановилась, посмотрела вверх и, совдяспанели,неожиданно для всех пошла плясать. Когда-то еще в школе участвовала в самодеятельности и здорово пля­сала. Сейчас, услышав нашу родную ракитинскую «подру­женьку», что пляшут у нас в клубе и на улице, я понеслась в буйном плясе. И сама не понимаю, зачем я это сделала. Эх, и летала же! Хотелось всю душу расплескать в этом полете! Лихо выбила перед Вадимом чечетку, и он понесся за мной. Может, ему и не приходилось плясать, но он обладал чув­ством ритма и быстро приспособился. Люди останавлива­лись, смотрели на нас, улыбались и прихлопывали в ладоши. Подошел молодой милиционер, хотел навести порядок, но тоже заулыбался, засмотрелся... Верно, мы хорошо плясали и сами были хороши, особенно Вадим, с его лица не сходила ослепительная улыбка.
— Ну вот, не странная ли ты? Все хмурилась, молчала, собиралась плакать, что нет монастырей на Руси, и вдруг пошла плясать,— сказал Вадим, когда мы свернули с про­спекта.
Он бережно вел меня под руку и говорил по-товари­щески тепло, будто понимал мое душевное состояние. Сей­час он мне казался чутким и нежным. А если... это верно? Он, родственная душа?! И черное небо, и могучие дере­вья, и свет редких электрических ламп—все казалось стран­но новым и загадочным. Он тоже почему-то замолчал, мо­жет, и у него было такое же настроение, как у меня? Только у калитки он спросил:
— Когда и где встретимся?
— А ты уверен, что это нужно?
— А как же! Ты мне еще не сказала, почему пошла со мной танцевать? Почему разрешила проводить?
Я подняла брови, притворно-равнодушно ответила:
—Это я могу сейчас сказать. Есть мнение: если хочешь победить врага, узнай его хорошо.
— Я тебе враг?
— Человек чуждых мне взглядов.
— Но ты еще недостаточно изучила мои взгляды.
Тут мы увидели, что Томка у своей калитки целуется с Эдиком. Вадим с усмешкой сказал:
— Вон как быстро люди договорились, даже завидно.
— Что тебе завидовать? Сейчас на проспекте встре­тишь.. . свою знакомую и договоришься. Желаю больших успехов!—ия захлопнула калитку.
А теперь жалею, что не согласилась встретиться, что-то меня в нем привлекает, не пойму что, не только же краси­вая внешность. А если все-таки это ОН?..

14 июля

Примчалась Томка, возбужденная, раскрасневшаяся, захлебывается от волнения.
— Эдик с Вадиком пришли. Тебя Вадька спрашивает.
Сердечко у меня стукнуло, верно, я сделалась похожа на Томку. Я так долго одевалась и причесывалась, что Том- ка прибежала за мной второй раз. Я сделала прическу вы­сотой в полметра. Платье выбрала черное, открытое и ко­роткое, туфли на высоченном каблуке. Наверное, хотела показаться ему модной, «как все», чтоб он не заподозрил меня в намеренном оригинальничанье.
Они стояли за акацией и курили. Вадим окинул меня внимательным взглядом.
— За сутки ты подросла.
Я только теперь сообразила, что мне не следовало так одеваться. Он мог понять это иначе, чем я предполагала, и, возможно, в его реплике скрывалась насмешка. Я попыта­лась вывернуться, напомнив ему, что мы враги.
— Подросла, вероятно, готовясь к бою.
Он усмехнулся. Что спрятано в этой усмешке? Скорее все­го, уверенность в победе. Мы шли через наш Комсомольс­кий парк. Расположен он на высоком холме. На главной ши­рокой аллее цветочные клумбы. С одной стороны холма — шоссе на озеро, с трех — улицы. Мы поднялись на вершину холма. Здесь обелиск белым острием уходит в черное небо и лампа дневного света. Сразу по-южному спустилась ночь. А внизу—море огней. Ничего нет, только тысячи огней в чер­ной тьме. Оттуда, из города, наплывает музыка.
Вадим стоит чуть ниже, поэтому лицо его немного запрокинуто. У меня рождается нежность к нему...
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
Познай, где свет — поймешь, где тьма...
Ему ли, себе ли читаю я эти слова, полные мудрого смысла? Хочу что-то увидеть, познать, понять в нем.
— Ой, опаздываем в кино! — крикнула Томка.— Бежим! — схватила Эдика за руку, и они побежали вниз по аллее.
Вадим будто не слышал окрика Томки, все так же зача­рованно смотрит на меня. Тишина. Только едва слышная музыка тоскует о чем-то недосягаемом. Он говорит очень тихо, будто себе:
— Есть люди... они будят что-то необычное, словно от­кроют какую-то дверь и зовут куда-то. Тогда кажется... — он не сказал, что ему кажется, слов ли не нашел или не понимал себя, а спросил ожидающе:— Какие они?
Тогда я поняла, что это — ОН!
— Идем!
Мы идем рядом, не касаясь друг друга, но, мне кажет­ся, я, слабая и покорная, опираюсь на него, сильного и мужественного, и в то же время веду его, слабого и бессиль­ного. Мы, молча, дошли до остановки. Подошел автобус. Все кинулись к нему. Вадим бережно взял меня под руку, заглянул в лицо.
— Идем? — спросил.
Мы вошли в автобус. И все стало другим. Он сидел на­против и не сводил с меня глаз, что-то говорил вполголоса, улыбался. Я заметила: на нас смотрели. Это было очень приятно, но это совсем не то чувство, что я пережила на вершине холма.
Пошли в кино. Едва погас свет, Томка с Эдиком обня­лись и стали целоваться. Вадим не смотрел на экран, он не сводил глаз с меня. Сначала это доставляло удовольствие, немного волновало. Он придвигался все ближе, положил руку на спинку кресла. Она незаметно сползла мне на пле­чи. Вадим уже обнял меня, его дыхание обожгло мне щеку.
Я дернула плечами и ядовито - вежливо спросила:
— Тебе не мешает твоя рука?
Вадим не спеша убрал руку и откинулся на спинку крес­ла. Я сжалась, словно меня опахнуло ледяным ветром. Я одна, одна... Но кто же сейчас был со мной там, на вер­шине холма? Может, мне все показалось? Я знаю свою наклонность к фантазированию. Но ведь он сказал эти сло­ва: «Есть люди, словно откроют какую-то дверь и позовут куда-то...» Он или не он? Я покосилась на него. Вадим те­перь смотрел на экран.
Вышли из кино. Томка с Эдиком куда-то исчезли. Мы пошли по проспекту. Вадим шел, заложив руки за спину, посматривал по сторонам и беспечно насвистывал. Я чувствовала себя неуклюжей, не нужной ему. Он не знал, что со мной делать. Ведь он, верно, привык, к определен­ному шаблону: если пошел с девушкой в кино, на свида­нье, то что ж с ней делать, как не целоваться? Но там, на вершине холма... Не надо. Зачем я с ним? Опять ошибка...
— У тебя плохое настроение, — наконец, сказал он.
— Отвратительный фильм. Зачем только покупают та­кие картины за границей?
— Тебя расстроила откровенность отношений? — спро­сил Вадим с нескрываемой насмешкой.
— Может быть.
— Все-таки есть в тебе что-то... не совсем нормальное...
Я опешила, кажется, он меня оскорблял? Вспыхнула, но вовремя вспомнила, что у нас битва: каждый дерется как умеет. Ответила сдержанно:
Если считаешь нормальными девушек, которые в первый вечер знакомства кидаются парням на шею, то я — ненормальная. Определенно ненормальная.
— Хм. Печально, — рассеянно буркнул он, глядя на другую сторону улицы. Там шла с парнем та девушка, с которой он вчера танцевал.
Между огромными домами куда-то уходил узенький переулок. Я остановилась.
— Извини, я тебя оставлю. Мне надо забежать к одной знакомой.
— Тебя проводить?
— Спасибо. Не надо.
— Как хочешь.
—До свиданья.
— Всего.
Я свернула в этот переулок. Шла все быстрее и быст­рее, словно от кого-то убегала. Вышла на незнакомую ули­цу, перешла мост, поднялась в гору, свернула на другую пустынную улицу, еще и еще и потеряла ориентир. Вер­нуться назад не хотела, боялась встретить его. Шла куда придется. Трое парней с гитарой перегородили мне троту­ар. В другой раз я бы вернулась или обошла их, а тут пошла прямо на них, звонко и зло стуча каблуками.
— Разрешите! — приказала, и они расступились.
— Ух, какая! — крикнул один из них мне вслед.
Спустилась к речушке, перешла мостик. Очутилась в маленьком сквере, села на скамью и заплакала. О чем? На­верное, о том, что и этот — не он. Его, видимо, никогда не будет, потому что такого, какого я создала в своем вообра­жении, нет. И я не знаю, как мне жить. Я не умею, не могу быть такой, как Томка и Люська, поэтому у меня ничего не получается, и я навсегда останусь одна... Такой «слишком идейной» и «непроходимо скучной» вырастила меня ба­бушка. Комсомолка двадцатых годов, она была секретарем райкома, редактором газеты, еще кем-то. Она и сейчас рек­тор народного университета. Вечно кого-то воспитывает, кому-то помогает, что-то ее волнует. И меня она приучила вмешиваться в жизнь. Какое мне дело, что показывают гнус­ные фильмы, что девушки целуются с парнями прямо сре­ди улицы! Мне-то что! Не знаю. Трудно мне такой...

15 июля

Весь день наводила порядок в садике: полола, поливала цветы, подставляла под яблони подпорки. Физическая ра­бота меня всегда успокаивает. Сейчас прочитала вче­рашние записки. Кажется, я обвинила бабушку в том, что она меня плохо воспитала? Разве бы я хотела быть другой? Не знаю. Воспитала меня не только бабушка, а все люди, окружавшие с детства и в отрочестве. Не забуду нашу класс­ную руководительницу Нину Васильевну. Была она совсем молоденькая, но такая сердечная и внимательная, интерес­ная и веселая. Мы, пятиклашки, были в нее влюблены. Од­нажды, как обычно, мы провожали ее из школы толпой. Нам встретились две девицы, подвыпившие, с папиросами в зубах. Нина Васильевна посмотрела им вслед и как бы про себя, негромко сказала:
— Как отвратительны пьяные и курящие женщины!
И этого было достаточно, чтоб я на всю жизнь получи­ла отвращение к пьющим и курящим девицам.
Прошло несколько лет. Я окончила школу, поступила в пединститут, чтобы стать учительницей, как Нина Василь­евна. В эти годы было и такое, о чем не хочется вспоми­нать, Тогда я была девчушка и все выдержала, почему же сейчас как будто в чем-то уступаю этому парню? Что со мной? Это надо понять...

18 июля

Была на выставке в Нарзанной галерее. Художник мест­ный, талантливый. Живопись редкая, акварельная, на мой вкус, в хорошей манере, ни тени абстракционизма. Пейза­жи южной природы: «Сосны в Домбае», «Эльбрус утром». «Турье озеро» и другие. Особенное впечатление произвела картина «Свежий ветер». Взволнованное море. Белые гребешки волн. По небу несутся облака. На утесе одинокое дерево наклонилось в ту сторону, куда дует ветер и стреми­тельно уносятся облака. Оно рвется в тревожную бурную, неведомую даль. Каждая веточка, каждый листок стремятся улететь, но дерево не может оторваться от родной скалы...
— Что тебе понравилось в этой картине? — спросил кто-то за моей спиной.
Обернулась. Вадим стоял передо мной. Стройный, из-за расстегнутого ворота белоснежной рубашки видна за­горелая шея, синие глаза полны радостью. Я молча любо­валась им, как произведением природы.
— Добрый день!
— Добрый...— не знаю какой был у меня вид. Не хоте­ла бы я, чтоб он догадался... О чем? Ну, хотя бы о том, что он производит на меня впечатление.
— Я тебя испугал? — говорил бережно, ласково.
— Ну, знаешь... Грохнул над самым ухом.
— Разве я грохнул?
— Может, показалось. Я задумалась,—надо же как-то объяснить замешательство.
— Прошу прощения, Что тебя так захватило в этой кар­тинке?
— Почему — картинке? Что за пренебрежение? Этс произведение искусства. Посмотри на картину, какое чув­ство она у тебя вызывает?
Он скользнул взглядом по картине.
— Никакого,— приподняв брови, посмотрел на меня
— Мне тебя жаль.
— Да-а?
— Да. Ты слеп и беден, как последний нищий.
— Благодарю. Впрочем, это верно. В искусстве я ниче­го не понимаю, да и понимать нечего. Я физик и ценк только науку и технику. Сама суди, что стоит ваше искусст­во, если детективы задвинули в угол Пушкина и Толстого. В наш век какую-то ценность представляют наука и техни­ка, но и они очень скоро слопают себя и человека.
— Жуткая философия.
— Жуткая.
— Однако она не мешает тебе весело жить.
— Ничуть. Наоборот: пока жив — живи, бери от жизнь все, что она может дать. Так-то, моя милая идейная подруга
— Почему подруга?
— А кто же ты? Скажи, кто ты?
—Случайная знакомая.
— Пусть лучше — таинственная незнакомка. Пойдем погуляем в парке и поспорим на идейные темы.
— Для тебя всякая идейность — непроходимо серая скука
— Не всегда. Идем.
— Я еще не осмотрела выставку.
— После осмотришь. Она тут будет висеть сто лет. Кому она нужна?
Я прочитала стихи:
Как объяснить слепому,
Слепому, как ночь, с рожденья
Буйство весенних красок,
Радуги наважденье?
— Черт возьми! Как это у тебя получается, что для тебя все ясно, и ты... всегда права! Но все равно пойдем. Я тебя оч-чень прошу!
И я пошла, куда хотел он, оставив то, что интересно и дорого мне. А в душе бурный протест. Вот теперь я вполне поняла картину «Свежий ветер». Я рвалась, тянулась к нему вся, до последней клеточки, и в то же время сопротивля­лась, боролась с собой. Я стояла на высокой скале на слиш­ком свежем ветру, перед бурным житейским морем и ту­манной неизвестностью. Я гнулась под ветром и стреми­лась выпрямиться.
Шли тенистой пустынной аллеей, поднимаясь все выше и выше. Вадим был весел, предупредителен, остроумен.
— Вечером мы были на озере. Я надеялся встретить тебя.
— На что я тебе?
Он молча, глядя на меня, загадочно улыбался и вдруг почему-то погрустнел.
— Не знаю. Кажется, меня так сильно не тянуло ни к одной девушке. Ты что-то будишь во мне...
— А тебе не кажется, что там, на проспекте, тебя еще сильней потянуло к той, другой? — спросила я дружески- язвительно. — Может, ты ошибся: это она в тебе что-то будит,— я подчеркнула последние два слова.
— Когда это? А-а! Ничуть. То уже пройденный этап. Просто тогда мне было досадно на тебя. Сознайся, в тот вечер ты вела себя грубо, неженственно, а это отталкивает. Елочка, давай кончим войну, установим добрососедские отношения. Ладно?—попросил он совсем по-мальчишес­ки, и опять покорил меня.
— Идет, — согласилась я. — Расскажи о себе.
— Вадим Муранов, студент шестого курса физмата, будущий инженер. Хобби—спорт. Был на соревнованиях в Мехико, в Бельгии и Швеции, туристом в Париже, Берли­не, Риме. Что еще? Родители врачи, живут и работают в Кисловодске. Больше мне о себе нечего сказать. Личность довольно заурядная. Хватит?
— Довольно, удовлетворена.
Мы бродили по аллеям, любовались парком, болтали о том, о сем, не касаясь острых тем. Мне было с ним хоро­шо, как ни с кем никогда не было. Но это не то чувство, какое владело мной на вершине холма, более «земное», что ли, но тоже новое и радостное, и я опять поверила, что Вадим — ОН.
Путь нам пересекла Ольховка, здесь она довольно глу­бокая, но неширокая.
— Туда переберемся? — спросил Вадим. Сегодня он обо всем меня спрашивал, не решал сам, как в первый вечер. Он как птица перелетел на другой берег. Я замешкалась.
— Погоди, я тебя перенесу, вон там, по камням,— живо предложил он.
— Не надо.
— Почему?
— По камням я сама перейду. Да и здесь перепрыгну. Отойди.
Я перепрыгнула. Он подхватил меня на лету на руки.
— Здорово! Молодец! А почему ты все-таки не хотела, чтобы я тебя перенес?—спросил он.—Я всегда был уве­рен, что девушкам это приятно.
— Будет похоже на эпизод из известной радиопьесы.
— И зкакой?
— Вспомни, — я назвала пьесу. — А-а! Хорошая пьеса. После того, как парень перенес девчонку, они уединились в пещеру, а потом прибежала ночевать к нему на чердак. Ты это имеешь в виду?
— Хотя бы.
— Ну и что? Не все ли равно на чердаке, в пещере ли, где-нибудь в укромном уголке в парке?..
Мне стало страшно и больно от того, что рушилось то доверчивое теплое настроение, какое владело мной. Я от­ступила и сквозь стиснутые зубы произнесла:
— Ты ведь не веришь в любовь...
Он передернул плечами, стряхивая что-то, и поспешно полез в карман за сигаретами. Закурил.
— Не верю в тургеневскую, приукрашенную, выдуман­ную, — начал он, не вынимая изо рта сигарету, и получи­лось, говорил сквозь зубы.— Но нельзя же отрицать могу­чую тягу полов.
— Нельзя отрицать настоящую тургеневскую любовь. Сам Тургенев всю жизнь любил самоотверженно!
— Ну, и остался с носом, — невесело пошутил Вадим.
— Не смей так говорить. Ненавижу этот бесстыжий разговор. Ненавижу! Ненавижу!.. Я тоскую о чистом и свет­лом, о прекрасном!—голос у меня задрожал, и я увидела глаза: кажется, он пытался понять что-то, недоступное ему.
— Вот ты какая... Опять новая!..
— Такая я! И не пытайся меня перевоспитывать.
— Ты удивительная... Лиза Калитина. Чистая и цело­мудренная.
— Что Лиза Калитина! Ей никто не смел говорить таких гадких слов! Ей не приходилось так... так отчаянно защи­щать свое достоинство!
— Да, ты другая! Ты не прошлое. Ты девушка новой эры! Ты, может быть, та, о какой мечтают! Но почему мы с тобой все время спотыкаемся? Почему не можем понять друг друга?
— И никогда не поймем. Мы настолько разные, настоль­ко противоположно смотрим на жизнь и отношения лю­дей, что общение не может доставить нам никакого удовле­творения, поэтому я предлагаю раззнакомиться,— Внутри у меня все горело и бушевало.
— Что-о? Ты это серьезно? — на лице его отразилась тревога.—Но ведь это неумно, наоборот, общение между разными людьми может быть интересным. Одинаковые лю­ди очень быстро надоедают друг другу. Я не согласен с твоим предложением. Ты мне... нужна! Да ведь и ты... — он понизил голос и наклонился ко мне, — и ты этого не хочешь... Ведь правда, не хочешь?
Мне захотелось приникнуть к его груди и заплакать, пожаловаться, как трудно бороться с ним и с собой. Но я призвала на помощь всю мою гордость.
— Вы, сэр, слишком самоуверенны. Вам кажется, что ни одна девушка не сможет отказаться от знакомства с ва­шей обаятельной персоной, — я сделала паузу. Он же по­нимает, что нравится мне. Как мне разуверить в этом его себя? Отступила назад и осмотрела его от роскошной ше­велюры до кончиков заграничных ботинок.—Конечно, ва­ша оболочка привлекательна, а я в душе художник и люб­лю все прекрасное. Я любуюсь этим великолепным кашта­ном, кустом вон тех чудесных роз, ну и... вашей оболоч­кой. Но если под этой красивой внешностью труха и гниль, то я способна не заметить и красивую обертку. Желаю вам освободиться от излишней самоуверенности. Не поминайте лихом!
Я быстро пошла по аллее, не оглядываясь, только на по­вороте краем глаза увидела, что он все еще стоит на том же месте и смотрит мне вслед. Он не позвал меня, не стал дого­нять. Поверил ли тому, что я сказала? Не мог не поверить, потому что это—правда: он меня и влечет и отталкивает.
Все-таки почему-то чудится, что он «родственная душа». Я не могу забыть, каким он был на вершине холма, не могу забыть сказанных им слов и своего тогдашнего чувства. И еще: есть в нем нежность, ласковая мягкость, чуткость и го­рячее чувство, на которое трудно не ответить. Что это? Лю­бовь? Страсть? Но страсть — это, кажется, и есть та самая «тяга», «зов». Как я мало знаю, как трудно мне разобраться. Я даже себя не понимаю. У меня никогда не было такой тоски, такого буйного желания видеть его!.. Неужели это все-таки любовь? Но зачем же она пришла, непрошеная, к духовно чужому?! К чужому?.. Но почему он кажется мне родным... Не понимаю. Все спуталось. Я должна уехать. Могла бы жить здесь еще месяц, но я уеду завтра.

25 июля

Прошла неделя. Я не уехала. Чего жду? Почти никуда не хожу, боюсь его встретить. Перечитываю Достоевского «Бра­тья Карамазовы», «Идиот». Как подчас ужасны и низменны человеческие страсти! Оки корежат, ломают и сжигают душу, но порой и возвышают ее. Хочу понять, как управлять стра­стями, как низменное превратить в возвышенное, если это вообще возможно, Наверно, у людей с низменной натурой и страсти такие же. Все время думаю о Вадиме. Теперь мне кажется, что у него даже не страсть, а мелкая страстишка. Он давным-давно забыл меня, — «пройденный этап». За­чем же я думаю о нем? На что он мне?

30 июля

Вчера видела Томку с другим парнем. Эдик исчез. Се­годня спросила ее. Томка счастливо улыбается.
— Толик хороший парень, не то, что Эдька, он меня очень любит. И я его люблю.
Хочу понять таких девушек. Верно, сердца у них откры­ты настежь и готовы полюбить того, кто согласится стать едругом жизни». Конечно, это крошечная любовь, но я не хочу их осуждать. Говорят, большая любовь — чувство редкое, не всякий может так полюбить. Ты ее ждешь, а она не приходит. Лучше маленькая, чем никакая, чем остаться на всю жизнь одной, никому ничего не отдать и не полу­чить. Страшно прожить свою единственную жизнь бездар­но. Хочу, чтобы Томка была счастлива, пусть ее маленькая любовь перерастет в большую.
Я уже меньше думаю о Вадиме, ноя... пишу его портрет, по памяти. Должно быть, у меня осталось только восхище­ние его красотой, никакой духовной близости и этой самой «тяги». Возможно, восхищение красотой, общение с порт­ретом — тоже любовь? Ведь сказала же Анна Каренина, сколько сердец, столько и родов любви. Вспоминается рас­сказ индийского писателя Балевата Сингха «Шахназ». Ху­дожник полюбил девушку, которую никогда не видел, только переписывался с нею. У них возникла духовная близость. Он написал портрет, какой ее себе представлял, создал шедевр женской красоты. Он любил духовно близкую женщину, воплощенную в портрете, и этим, возможно, был счастлив. Кто знает, какое оно, счастье? Они встретились случайно, когда он уже был старик, и она не молода. Из его рассказа о переписке с девушкой по имени Шахназ она узнала себя, но ему не сказала. На другое утро она увидела нечаянно порт­рет прелестной девушки с подписью Шахназ и свежие розы у ее ног. Женщина поняла, что он всю жизнь любил ее ду­ховное воплощение в этом портрете. И старик, увидев ее у портрета, взволнованную и растерянную, понял, кто она.
Я люблю этот рассказ и часто его перечитываю. Если бы тогда я ушла с холма и больше бы с Вадимом не встре­чалась, я бы любила его, воображаемого, всю жизнь! Нет, зачем же? Я тоскую о живом. Шахназ рыдала, когда оста­лась одна. Старик «напоминал потерпевший крушение ко­рабль, у которого сорваны паруса». Иллюзия любви—это не настоящее счастье. А где же не иллюзия?
Шла из магазина с продуктовой сумкой по Нижней ал­лее парка. Ни души, покой, должно быть, потому, что на обочинах аллеи все еще цветут мои любимые одуванчики и синий цикорий. Дорогу мне преградил человек: Подняла голову—Вадим! Стоит, засунув руки в карманы, и молча смотрит на меня. Слегка качнулись пирамидальные топо­ля. Боковым зрением увидела на шоссе легковую машину, в ней парни и девушки, среди них та... Они с любопытством смотрят на нас. Я догадалась: ехали на озеро, он увидел меня и выскочил из машины.
— Почему тебя нигде не видно? Прошу, свернем, пого­ворим, — он кивнул на боковую аллею.
Может быть, я не выдержала бы, свернула, но из маши­ны за нами наблюдали, и я отрицательно покачала головой, но сказала почему-то дружески-ласково:
— Давай лучше не сворачивать, пойдем прямой доро­гой, — обошла его и пошла дальше. В машине засмеялись.
Через несколько секунд машина обогнала меня.

4 августа

Ночью проснулась, словно меня кто-то толкнул. На сте­не против окна слабый свет то разгорается, то бледнеет— кто-то курит за окном. Привстала, чуть отвернула уголок занавески. У низкой изгороди человек, в темноте светля­чок папиросы. Сердце подсказало — он! Откинулась на подушку. Светлое пятно на стене стало ярче, должно быть зажег спичку, закурил новую сигарету.
Я улыбалась торжествующе и злорадно. А, может... не­жно? В мозгу почему-то бились есенинские строки: «Ми­лый, милый, смешной дуралей!» Что же ты стоишь? Ты же знаешь, что смешной тип мужчины, вздыхающего по люби­мой, давно исчез, что в любви образовался вакуум, а есть только слишком доступные женщины, так зачем же стоять?

8 августа

Мое затворничество кончилось. Все эти дни хожу по городу, на озеро, беру лодку, выплываю на то место, где увидела его впервые, сложив весла, подолгу сижу. Иду в Комсомольский парк, поднимаюсь на вершину холма, к обелиску, и подолгу стою, закрыв глаза, вызываю то чув­ство, какое тогда пришло ко мне, вижу его лицо, слышу голос. Неустанно брожу по аллеям Большого парка, по тем местам, где мы ходили с ним. Чего ищу? Конечно, встре­чи с ним. Но его нет, он исчез? может, тогда ночью прихо­дил прощаться и уехал. Мне грустно и светло. Я благодар­на ему за это подаренное мне чувство.

12 августа

Сегодня случилось такое, что я не могу опомниться. Дома я одна. Постучали. Вошел Вадим. Я вскочила и, ка­жется, прижала руку к сердцу, потому что оно имело намерение выскочить, как ему полагается в таких случаях. Вадим остановился у двери, сказал:
— Здравствуй. Ты одна?
Я не могла разомкнуть губ и отвести от него взгляда. Дикое состояние.
— Пойдем, поговорим. Здесь могут помешать.
И я пошла, забыла, что в одном домашнем сарафане, в старых босоножках и волосы распущены. Споткнулась о ковровую дорожку. Ноги подламывались, едва тащилась следом... следом за парнем! Сообразила, какое это униже­ние, и за калиткой остановилась.
— Я не пойду.
— Пойдем. Пожалуйста. Прошу.
— Я не переоделась и не причесалась.
— Сарафанчик вполне приличный, а твои волосы во всяком виде хороши. Мы недалеко, в вашем парке.
И я опять потащилась. Нет! Теперь уже почему-то не тащилась, а медленно плыла по воздуху, тихонько летела, как часто летаю во сне, почти закрыв глаза, легко опираясь на его руку, бережно поддерживающую меня под локоть. И опять новое изумительное чувство захватило меня. Все, что было раньше, не такое. Сколько же еще будет раскры­ваться тайн? Как долго мы шли—не знаю. Если б вечно парить в этом полете! Но он сказал:
— Сядем здесь.
Я оглянулась. Мы были в самом глухом углу нашего парка. Здесь почти никогда никого не бывает. Где-то внизу приглушенно гудят машины, шумит толпа, а здесь тихо, тень, зелень и цветы.
— Сядем,— повторил Вадим.
Теперь я разглядела, как он изменился: похудел, потус­кнел, не улыбался ослепительно, как прежде, что-то роб­кое, неуверенное появилось в выражении его лица и дви­жениях. И мне пришли на память пушкинские строки:
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать...
Вадим криво усмехнулся, на лице проступило выраже­ние мальчишеской смущенности.
— Какое тут лицемерие... — невнятно пробормотал. — Ты меня... Я просто попался... — и в третий раз в замеша­тельстве повторил: — Сядем.
Я села на скамью, он тоже поодаль, не глядя на меня,
— Я не притворяюсь. Ты разбудила во мне что-то... Заж­гла и ушла, оставила тоску по себе...— он помолчал.
— Ты хотел говорить. Говори.
— Мне трудно говорить. Ты вон какая ледяная. У тебя даже лицо и руки, будто изо льда.
Не знал он, что я вся горела: даже пятки, как раскален­ные железки. Я незаметно сбросила босоножки и постави­ла ноги на прохладную траву. Чтоб не выдать себя, я про­молчала, пожав «ледяными» плечами.
— Ты бы хоть немного оттаяла,— впервые за эту встре­чу он улыбнулся, но улыбка была робкая, застенчивая. Робкая — у этого самоуверенного парня! Это невозмож­но! А он продолжал: — Сказала бы что-нибудь ласковое...
— Зачем?— я опять пожала плечами.—Тебе слишком много говорили ласковых слов. Не хочу повторять других.
— Не скрываю, много любил, то есть думал, что любил. Было интересно и весело с девушками, но все это дешевка: на копейку тысячи поцелуев и ласк.
Эти грубо-откровенные, даже вроде хвастливые слова отрезвили меня.
— Чего ты хочешь от меня? Новой, неиспытанной встречи? Ты ошибся адресом.
Глаза его вспыхнули.
— Нет, не ошибся! Я люблю тебя! Люблю, черт меня побери, той самой любовью, над которой смеялся! — и явно радостно закончил: — Я не знал, понимаешь, не знал, какое это счастье... любить так!
Впервые я слышала признание в любви. И эти слова, повторяемые людьми, сотни раз прочитанные мной в кни­гах, были для меня потрясающе новыми.
И все же я сказала:
— Благодарю за признание. Интересно бы знать, просто так для статистики, в который раз ты повторяешь эти слова?
— Этих слов я никому не говорил, — медленно произ­нес он и откачнулся от меня.
Я быстро встала и отступила от скамьи, он тоже вско­чил.
— Ты никогда не понимал, что каждая девушка хочет любви чистой, верной, преданной. Ты не хотел понимать, что каждая девушка ждет этих слов, учил их обходиться без слов. Я ненавижу вас... таких! Ты и сам разменялся на пята­ки, а теперь разыгрываешь влюбленного по-тургеневски, чтобы получить... большое нерастраченное чувство.
Не помню всего, что я ему наговорила. А он смотрел на меня восторженно, будто я бросала ему в лицо не гнев­но-оскорбительные слова, а полные горячей любви.
— Еля, ты права: я жил бездумно и весело, не привык анализировать. Я не знаю, кто в этом виноват. Но не будем о прошлом. Сейчас я люблю тебя! Я впервые узнал это чувство! Поверь, впервые! Я люблю тебя вот такую... горя­чую и ледяную, гневную и колючую, чистую и волную­щую! Я знаю, ты нежная и верная! А я... если бы растратил себя, то разве бы смог полюбить так вот, как люблю тебя! Я старался забыть тебя, честно старался... Но тебя нельзя за­быть! Может, я всю жизнь ждал тебя, но не сознавал этого! Ты во мне что-то растревожила, и я увидел, что не так живу... не туда иду. Ты мне очень нужна!..— он говорил беспорядочно, прерывисто и в недоумении развел рука­ми, удивляясь тому, что с ним случилось.
Он был сейчас такой, каким раскрылся на вершине хол­ма. И я люблю его такого! Но как же глубоко все хорошее, светлое скрыто в нем под всяким мусором. Как же мне все-таки любить его? Я закрыла лицо руками и заплакала.
—Я тоже... тоже тебя... Но как же тебя... любить, если ты.. .
В первые секунды он, кажется, остолбенел, потом быс­тро шагнул ко мне, обнял, посадил на скамью, прижал мою голову к груди, гладил мои волосы.
— Я почувствовал... Я знал, что ты меня любишь! Лю­бишь! Милая! Но зачем же так усложнять? Зачем мучить себя и меня? — Он отводил мои руки от лица и вытирал слезы своим платком, у меня даже платка не было.
Вадим прижимал меня к себе все крепче и крепче, его вроде била лихорадка. Я попыталась освободиться, но сил не было.
— Вот так, наверно, всегда и кончается...
Он рывком разжал руки, встал и, покачнувшись, ото­шел на другую сторону аллеи. Постоял, закурил, и, подой­дя ко мне, сказал:
— Елочка, пойдем сейчас в загс, прямо отсюда.
Я уже не плакала, посмотрела на него, представила, как я такая растрепанная, иду по городу в загс, и мне стало смешно, а его предложение показалось шуточным.
— Нет, Вадик, не пойдем.
— А что надо делать?
— Не знаю. Наверное, надо что-то обдумать, понять, что может получиться из нашего союза.
— У-у, как длинно! — и он улыбнулся своей прежней обворожительной улыбкой. —Давай лучше не обдумывать.
— А я привыкла все обдумывать. Видишь, уже назре­вает семейный конфликт.
— Да ведь я почти месяц думал. Ну, хорошо, сегодня я не буду всю ночь спать, буду думать. Знаешь, иногда но­чью я стоял у твоего окна, а ты спала. Мне было так обид­но, — по-детски пожаловался он.
Моя рука коснулась его волос, погладила забубенную головушку. Я никогда не видела у него такого счастливого лица. Когда он меня поцеловал, я вообще ничего не видела. Поспешно опустила руку и пробормотала:
— Пойдем, тетя, наверно... Он вздохнул и пошел за мной.
— Елочка, я сейчас пойду к твоей тете... Как это называ­ется? Просить твоей руки? Хорошо?
— Что ты! — испугалась я.— Это невозможно. У нас такой вид.
— Вид самый подходящий,— сказал он.— Ну, хорошо, приду вечером.
— Лучше завтра. Ты же ночью хотел думать.
— Уж очень долго,— опять вздохнул он.

Скоро утро, а я терзаюсь, советуюсь с дневником. Чув­ствую, получается опять что-то «не то», а что именно, не пойму. Все-таки слишком он легкомысленный, вроде игра­ючи звал в загс, очаровательно улыбался, обещал думать всю ночь и, конечно, спит, успокоился. Не пойдет ли он, так же мило улыбаясь, разводиться? Нет-нет! Что я такое пишу... Как он говорил о любви, о том, что я ему нужна! Как говорил! Какой же он на самом деле? Все-таки я его не знаю. Ведь он меня любит и я его люблю, что еще надо? Не знаю. У меня мутится разум. Погоди! Да люблю ли я его? Говорят, когда любят, безгранично верят и недостатков любимого не видят. А я... Что я? А! Вот что! Мне надо опомниться, на все посмотреть издали. Милый, милый мой! Расстанемся? На время? Но как это трудно... смогу ли?

13 августа

Пишу уже в вагоне. Уехала! Утром сказала тете, что плохо видела бабушку во сне. Тетя посмеялась над моей верой во сны, но удерживать не стала. Вид у меня был отчаянный. За ночь я измучилась. Тетя ушла на работу. В десять я была на вокзале. После посадки вышла в тамбур. Настроение у меня возбужденно-энергичное, довольная, что сумела себя одолеть. Посмотрела на чистенький вокзал, и сердце у меня сжалось. В этом городке я встретила его. ОН это или нет, все равно я его полюбила.
И мне захотелось увидеть его, еще раз, хоть одну ми­нутку! Нет, оставаться я не собиралась... И вдруг:
— Еля!
Я слетела на перрон, чуть не столкнув со ступенек про­водницу. Вадим стоял, тяжело дыша, протягивая ко мне обе руки. Я подала свои, и они сомкнулись в горячем пожатии.
— Елочка, ты что, уезжаешь? Серьезно?
— Уезжаю, Вадя! А ты как узнал?
— Пришел к вам. Закрыто. Спросил у соседки. Гово­рит, только что уехала. Взял такси. Еля, ну что это такое? Это предательство...
— Нет, это поступок мыслящей девушки, — пошутила я.— Боюсь сделать тебя и себя... несчастными....
— Что за чепуха! Милая, скажи, что ты шутишь.
— Нет, Вадик, не шучу. Этим шутить нельзя.
— А как же я?
Мне до слез стало жаль этого взволнованного, расте­рянного мальчишку, так он мне сейчас был мил, близок, дорог.
— Зачем же ты мне сказала, что любишь? Значит, не любишь, если так легко уходишь.
— Мне очень не легко. — Он оглянулся, должно быть, хо­тел обнять меня, но не решился.
— Я тебя не пущу!
— Не надо, Вадя!
— Я поеду с тобой! А громкий голос репродуктора оповестил:
— Граждане пассажиры, прошу занимать места! Про­вожающие, освободите вагоны! Поезд
отправляется через две минуты!
— Девушка, заходите в вагон. Молодой человек, хватит прощаться, — сказала проводница,
видимо, все время на­блюдавшая за нами.
— Еля, поеду? Ладно? — и он начал искать в карманах, верно, деньги. Но денег не было.
— Не надо, Вадик! Будущим летом я приеду!
— Будущим!.. Ты с ума сошла!
— Вроде не совсем, — улыбнулась я. — И если через год ничего не изменится, тогда... тогда...
Он рванулся ко мне, схватил за плечи.
— Но ведь год!..— едва выговорил он.
— Девушка, поезд пошел! Вы останетесь!
Вагон в самом деле плавно двинулся. Мы побежали, держась за руки. Вадим легко поставил меня на ступеньку.
— Молодой человек, отойдите, подножкой собьет, — приказала проводница.
Он выпустил мою руку. Никогда не забуду его глаз, пре­данных и печальных.
— Любит, — вздохнула проводница. — Что ж ты его оставила? Смотри, найдутся другие, такого красавца под­хватят.
— Найдутся, значит, любит, да не совсем. Такая любовь мне не нужна.
Я ушла в вагон, влезла на верхнюю полку, легла лицом к стене. Может уехала от счастья? Этого никогда не узнаешь.