МАКЕИЧ
Рассказ
Хороший дед был Макеич. Одна беда — больно выпить любил. И больше всех от очередной его попойки страдала жена его, Александровна.
— Я думала, ты хоть к старости образумишься, — сетовала она. — Но, видно, так и помру, не дождавшись.
Приняв дозу в очередной раз, Макеич входил в свою квартиру и останавливался в прихожей, навалившись спиной на входную дверь.
— Люб... Я пьяный, — сообщал он жене.
— Ну, что с тобой поделаешь, — смиренно вздыхала та. — Раздевайся.
— Не буду.
— Ну, хоть разуйся.
— Не хочу.
И начинал съезжать с двери на пол до тех пор, пока его ноги не упирались в стоящий напротив холодильник. А бедной Александровне приходилось стаскивать с него сапоги, фуфайку и затем волочить горе-мужа в комнату на кровать. На самом деле Макиеч и не был настолько невменяемым, а был просто хитрым: ведь хватало же сил протащиться в таком виде через весь поселок и взобраться на второй этаж — совершенно самостоятельно.
Если же у Макеича не было желания улечься, шатающейся походкой он проходил на кухню и начинал всячески придираться к своей жене, неприятно подкалывая и оскорбляя ее. А уж своей беспричинной ревностью просто поедом ел. Александровна была женщиной очень кроткой и покорной, поэтому предпочитала отмалчиваться, даже не пытаясь оправдаться.
Так они и жили-поживали почти до золотой свадьбы.
Неожиданно у Александровны стало резко падать зрение. Врачи сказали — на нервной почве. Долго лежала в областной больнице, где делали все возможное, чтобы спасти ее глаза. При выписке велели беречь себя, не волноваться, не перегружаться домашними заботами.
Макеич не на шутку встревожился: несмотря на пристрастие к спиртному и бесконечные упреки на пьяную голову, был он человеком жалостливым и сердобольным. А на трезвую голову любил свою Любушку так же пламенно, как и без малого полвека назад.
Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Зажила с той поры Александровна без горя и печали, потому как муж с зеленым змеем завязал и стал всячески свою половинку оберегать: сам обрабатывал огород, управлялся с немногочисленной скотиной.
Однажды Макеич в очередной раз собрался на скотный двор, чтобы задать корму своей живности.
— Ты, Любушка, оставайся дома, — заботливо сказал он. — На улице нынче скользко, неровен час оступишься.
Александровна наполнила пойлом два больших ведра для телочки и поросенка и проводила с ними мужа. Хоздвор был далековато: все коровники-курятники, принадлежащие местным жителям, располагались на особо отведенном месте, в стороне от аккуратного, уютного поселка городского типа. Поэтому хозяйка не ждала Макеича раньше, чем через час.
И вот, оставшись одна, она занялась приготовлением обеда. Очистив несколько картошин, Александровна направилась к холодильнику за банкой перетопленного жира. Выйдя в прихожую, она обомлела: от входной двери до холодильника лежал ее дед, растянувшись во весь рост, с чуть приподнятой головой и съехавшим на физиономию картузом. Ярость так и заклокотала в безропотной доселе пожилой женщине. И всю обиду, сносившая молча почти полвека, она выплеснула теперь:
— Ах ты, пьяная тварь! Где ты успел так нажраться?!
Макеич не подавал никаких признаков жизни.
— Да я же тебя двадцать минут назад в сарай отправила! — продолжала бушевать разгневанная Александровна. — Кто ж, за каким углом поджидал тебя с бутылкой-то! Где ведра? Ох, чертово отродьн! Всю кровь ты из меня попил своими пьянками, всю жизнь перекорежил! Молчишь, скотина? Ну и валяйся тут, пока не проспишься, не буду тебя поднимать.
Она ушла на кухню, но душа ее продолжала кипеть от гнева, все валилось из рук. Вспомнила про жир, чтобы пожарить картошку, но к нему сейчас не пробраться из-за упершихся в холодильник ног Макеича в грязных резиновых сапогах. Разозлившаяся женщина не выдержала, опять вышла в прихожую и обрушила на мужа новый поток ругани. Но с таким же успехом можно было кричать на бревно.
И вдруг Александровна учуяла от этого «бревна» какой-то посторонний, чужой запах... Нет, не духов. Бог, почти лишивший ее зрения, подарил ей взамен острое обоняние. Вот им-то она и унюхала в прихожей дух конского навоза. Это показалось ей странным, но особого значения она не придала и продолжала ругаться.
— Ну, лежи-лежи, — говорила Александровна, глядя на ноги, поджавшиеся к холодильнику. — Не буду тебе ничего готовить, ты и так уже хорошо нажрался.
И удалилась в комнату. О том, чтобы поесть самой, и думать не могла — до еды ли в таком настроении. Чтобы хоть как-то отвлечься, начала писать письмо старшей дочери. Письма Александровна писала замечательные: длинные, подробные и прямо-таки высокохудожественные. Перед ее глазами ожили образы горячо любимых детей и внуков. Постепенно она стала отвлекаться от неприятных мыслей. И тут услышала на лестничной клетке грохот пустых ведер, а затем и голос мужа:
— Люба, да открой же дверь! Что ты там, подперла ее чем-то? Зачем?
Александровна выбежала в прихожую и обомлела во второй раз:Рядом с лежащим на полу Макеичем стоял уже успевший протиснуться в дверь еще один Макеич — совершенно трезвый.
— А это кто тут у тебя валяется? — спросил он.
— Я думала — ты... — ответила опешившая жена.
Да что ты, Любушка! Я тёлочку с поросеночком накормил-напоил, куришкам корма насыпал, да домой. Вон ведра на пороге стоят, пронести не смог.
Макеич наклонился над лежащей на полу своей копией и приподнял с его лица картуз.
— О, так это конюх Василий! Видать, перебрал да заблудился, дома перепутал. Ничего, Васёк, сейчас я тебя домой доставлю.
Александровну разобрал такой смех, каким она не смеялась уже много лет. Вот такая история. Макеич удивленно посмотрел на жену и волоком потащил конюха вниз по лестнице. А она взяла из холодильника жир и поспешила на кухню жарить картошку.