Яриловка медленно погружается в густые и вязкие сумерки, напоминающие стылую глину в осеннее ненастье. Тянется она, глина, за сапогами, не хочет от них оторваться, хлюпает в разжиженной колее.
Подвода остановилась у самой неприглядной избы, покосившейся, по самые окна вросшей в землю. На стук в окнах затеплился, затем запылал, заметался желтый язык ночника.
В сенцах послышались шаркающие шаги, кашель с хрипотой и скрипучий голос, словно вздохи мельничного колеса:
— Кого там нелегкая принесла? Опять ты, Маришка. Иди обратно. Не открою.
— Откройте. Пустите на постой.
— Откедова будешь?
— Открывай, бабуся. Человек я военный. Передохну ночку, а утром отправлюсь дальше.
— Мужиков не принимаю. Все одно некуда тебя положить. Разве только под порог.
— Открывай, и под порогом переночую.
Слышно, как старуха переминается с ноги на ногу, тяжело вздыхает, нерешительно гремит засовом, но все же открывает дверь.
Парень останавливается у порога. Он снимает шлем и некоторое время стоит молча. Старуха подходит к нему и без стеснения рассматривает. Не удовлетворившись такого рода осмотром, она берет ночник и вплотную подходит к красноармейцу, светит ему в лицо.
Нос и щеки парня сплошь усыпаны веснушками. Рыжый вихор огненной волной взметнулся над низким лбом, да так и застыл.
— Вишь, нехристь. Анчихристову звезду нацепил, — увидев красную звезду на шлеме, старуха крестится, пятится назад, испуганно сует ночник на стол. — Если б знала, не пустила бы в дом.
Красноармеец сбрасывает сапоги, без приглашения располагается на сундуке. Старуха гасит ночник, кряхтит, что-то бормочет невнятно себе под нос и лезет на печь.
— Бабуся, часто у тебя останавливаются на постой?
— Часто. И не чета тебе. На той неделе туточки, у нас в Яри- ловке, казачки останавливались. У меня двое на постое были. Ничего, хорошие хлопцы. Хлебом и салом, угощали. Мешок целехонький оставили мне. Скоро возвер- нутся они и мучицы привезут.
— Понятно! Отсталый ты элемент, бабуся. Куском сала тебя купили.
— Сам ты елемент. Мне все одно, что казаки, что ты. Кто угостит, тот мне и по душе. Женщина я старая. Помочь мне некому. Не поймешь все одно. Да и что с тобой, с нехристем, толковать.
— Дело, конечно, твое. Но такие, как я, Иван Юрьич Мельников, воюют за народную власть, чтобы таким, как ты, жилось хорошо. Эх, да что с тобой рассуждать. Не поймешь ведь. Угостить тебя нечем. Сам голоден. И вся страна голодает. Рабочие Питера ждут хлеба. А хлеба нет.
Старуха молчит. Иван Мельников поворачивается на бок. Вскоре слышится его ровное дыхание. Иногда во сне он вскрикивает.
На печи ворочается старуха. Видно ей не спится и не лежится. Перед самым рассветом она неслышно соскальзывает на пол.
Еле слышно подкрадывается к спящему Мельникову, склоняется над ним.
Парень дышит ровно. Видно, устал сильно и спит крепко. Старуха неслышно скользит по полу. Она выходит на улицу. Ее долго нет.
В окно заглядывает рассвет. Вместе с ним появляется старуха. Она прытко, без стона, поднимется на печь. Некоторое время прислушивается, а затем фальшиво и громко кашляет. Кашляет долго и надрывно, с оханьем, со стоном, изредка прислушиваясь к спящему парню.
Еле слышный стук. Старуху как ветром сдуло с печи. На этот раз она возвращается быстро. Гремит посудой, роняет на пол дрова. Парень спит крепким сном. Даже упавшее ведро не действует на него. Тогда старуха решительно подходит к сундуку и дергает парня за рукав:
— Вставай! Хватя спать-то. У дочери работы уйма. Пойду ей помогать.
Иван Мельников поднимается, потягивается спросонок, говорит с недовольством:
— И поспать, бабуся, не даешь. Знаешь — человек военный. Устал в дороге... Нет, надо же потревожить.
— И за энто говори спасибо, что посередь ночи пустила тебя переночевать. Кому нужен такой постоялец, как ты, с антихристовой звездой. Люди у нас верующие, старорежимные, живут в достатке. Не чета тебе — голи перекатной.
— И тебе, бабуся.
— Ну, ты меня не тронь. Живу, как хочу.
— Ладно. Так уж и быть. Ухожу. Спасибо за ночлег.
Красноармеец накинул на плечи шинель и вышел. Старуха кинулась к окну, обмахнула вспотевшее стекло, прильнула к нему.
На востоке алела утренняя заря. Кое-где в низинах струился обрывками туман. Запряженная лошадь перебирала ногами. Иван дернул вожжи и телега тронулась с места.*
Дорога, какой бы она трудной ни была, волнует мечтателей. Волнует даже тогда, когда колеса по самую ступицу уходят в расхлябанную колею. А Иван Мельников всегда слыл мечтателем. Он сидел на телеге, забыв обо всем на свете. Лошадь несколько раз останавливалась и снова сама трогалась с места. Она вытащила телегу из непролазной грязи на песчаный косогор.
Местами к дороге почти вплотную подходили редкие сосны. Они напоминали старушек, медленно бредущих на богомолье. Из-за косогора доносился шум воды. Видно, поблизости протекала река.
Малоприметный, довольно серый пейзаж не волновал Ивана Мельникова. Ему виделось другое. Залитый жарким июльским солнцем луг цветастой скатертью упал к березовой роще. И бежит он, Иван, вместе с Ксюшей, своей невестой, по лугу. Бегут, взявшись за руки, бегут к реке, где у песчаных отмелей играют солнечные блики и кипит молодь плотвы.
А дальше в медвяных травах прыгают перепелки. Ксюша любит перепелок. Вот и сейчас одна выпорхнула у нее из под ног, пронеслась со свистом и снова упала в густую траву.
Идут Иван и Ксюша, а с луга им наперерез бегут бабы. Бегут с криком и смехом. Парень с девушкой хотят побыть одни, поворачивают к лесу и снова им путь отрезан. Кричат и смеются бабы, перепелка падает под ноги Ксюше.
Но это уже не сон, не мечта, а явь. И не перепелка, а камень падает под ноги лошади. Лошадь шарахается в сторону. Иван видит бегущих по дороге баб. В руках у них косы, камни, палки. Смотрит Мельников в сторону. Снова бабы. Вытянулись они цепочкой. Видать, собрались со всего села. У красноармейца остается одна дорога — к реке. Но берег крутой, да и брода не знает.
Бабы приближаются быстро. Мельникову непонятно: почему они бегут к нему.
Мельников снимает шлем, ста- новится во весь рост, делает руки рупором, кричит:
— Что вам нужно от меня?
— Соль! Соли! Соль! — несется со всех сторон.
Телега оцеплена плотным кольцом. Иван прижимает шлем к груди, чуть поклонившись бабам, говорит с улыбкой:
— Везу соль, гражданочки. Соль предназначена для бойцов, которые защищают вас от Мамонтовских казаков, за землю воюют.
— Слышите, бабы, что он говорит. Насмехается над нами. У нас в деревне нет щепотки соли, а он целый воз тащит для таких же как он безбожников, — кричит бойкая баба в бордовом сарафане, размахивая ведром.
— По добру отдавай нам соль.
— Нет. Не могу. Там меня ждут, — показывая рукой вперед, старается перекричать толпу Мельников.
— Ждут его. А здесь жены казацкие с детьми без соли. Бабы, мужей ваших на фронте убивают, а вас тут с голоду поморят, — надрывается старуха.
Красноармеец узнает свою хозяйку. Ему сразу становится все ясно. Он хватает винтовку, поднимает над головой, кричит громко, кричит так, что кашель захлестывает горло:
— Тише. Не мути, бабуся, женщин. Не будет по-твоему. Образумьтесь, женщины!
Но женщины не образумились. Они гудят, как осы у растревоженного гнезда. Старуха подбегает к возу:
— Бей его, бабы! Лукерья, — обращается она к бойкой бабе, — твово Мирона такой герой убил, да и моих сынов порешил. Погубил нечестивец всех казаков. Бейте его, бабы.
— Не подходите, стрелять буду! — предостерегающе кричит Мельников.
Но уже поздно предостерегать. Камень, брошенный какой-то бабой, попадает в лицо. Из рассеченной раны течет кровь. Иван шатается, но не выпускает винтовку из рук.
На телегу летит град камней. Озверевшие казачки стаскивают красноармейца с телеги, бьют его чем попало. Все происходит в довольно короткие мгновения. Растерзанное тело бросают тут же у телеги и набрасываются на соль.
На возу бойко орудует Лукерья и старуха. Те, кто оказался в стороне, стараются прорваться вперед. Начинается потасовка. Перепуганная лошадь тащит телегу. Бабы хватают лошадь под уздцы, успокаивают. Набив свои ведра солью, бойкая Лукерья вместе со старухой наводит порядок среди беснующихся баб. Получив соль, женщины одна за другой быстро возвращаются в село. Те, кому не досталось, бредут за ними понуро.
Лошадью с телегой в качестве трофея завладели старуха Лукерья. Они последними покидают дорогу, ставшую местом страшной трагедии.
Шумят старые сосны. Шумит река, вздувшаяся от осенних дождей. На земле лежит с окровавленным лицом, с застывшей улыбкой красноармеец Иван Мельников.
Соль: рассказ / Боровик, А. //Новая жизнь.-1968.-16 окт.