НИКИТИНО СЧАСТЬЕ
Никита был самый обыкновенный мужик-середняк. Была у него когда-то лошадь, была корова, овцы. Лошадь — баба Арина проела, когда Никита был на германской, а корову съели уже вместе в революцию. Овцы прошли за соль. Хозяйство пошло прахом.
А тут ещё, случись, привел Ванька Гусак лошадь с юга, она оказалась больной, и предложил он её Никите за пять пудов ржи.
— Возьми, тебе говорят, ужель не стоит. Кабы был хлеб, как у тебя, не отдал бы!
Когда Никита пошёл смотреть кобылу, позвал тестя Жука — мужика хитрого, умного, и тот посоветовал взять.
— Бери, Микита. Пять пудов — большая сумма, если чего не дай Бог случится. А ежели поднимется, то и в пятьдесят не уложишь. Лошадь она большая, стоящая, по костям видать.
Арина, хотя и дружно жила с мужем, но не выдержала, увидя у ворот страшную лошадь. Словно сбесилась, закричала, заголосила:
— Да веди ты её, окаянный, откуда привёл. Сами, вот попомни, с голоду сдохнем; а ей хлеба надо чистого стравить десять пудов.
Кобыла, собрав все свои силы, еле держалась на ногах. Громкий крик не доходил до её слуха. И даже, когда баба, схватив палку, стала в отчаянии колотить её по костям, не могла пошевелиться. Лишь отводила немного в сторону тощий хвост при каждом ударе и равнодушно глядела в землю.
— Но, окаянная, но! Да веди ты её с моих глаз. Смотри, короста на ней, вся в чесотке. Ты с ума рехнулся. Опоили тебя зельем, дурака. Опомнись, погляди чего привёл. Заразу!
Никита, оглушённый, растерянный, стоял с поводом в руках. Куда теперь деваться? Назад Ванька не возьмёт, рожь не отдаст.
— Не дам я хлеба, хоть она подыхай возля ворот. Пусть Ванька других подурее ищет. А ты попомни — и в избу не пущу от такой заразы, — грозила баба, не унимаясь.
Жук, чёрненький, с живыми карими глазами, весело бегающими под густыми бровями, сказал:
— Дура баба, замолчи ты, разберись с делом. Хлеб я отдал Ваньке, покончили с ним. Што будет, тому стало быть. Неси ломоть, встречай обновку.
Пегая кобыла вымотала все силы у Никиты с бабой. Она лежала и не хотела подняться. Никита совал ей сладкую резку под морду, кунал в месиво, но она только шевелила отвислыми губами. Каждый день беспокоили соседей, чтобы поднять на ноги. Примирившаяся баба помогала во всём мужу и вздыхала, жалея беспомощную скотину со страдальческими глазами, с длинными, разбросанными по катуху ногами.
— Да, Никита, чаво ж ты её ворочаешь? Ей, поди, больно тоже. Кликни мужиков, авось беда не велика прийти поднять. Один ты её замучаешь, ишь нога подвернулась, да вынь ты, ради создателя, ногу!
Никита с потом на лице терял хладнокровие от непосильной тяжести и беспомощности перед этим почти неживым, бессловесным скотом, не понимающим, чего от него хотят перед смертью; горячился, надсаживался, помогал кобыле поднять свой зад, тащил кверху за хвост. С отчаянием, махнув рукой, садился на навоз и думал: «Баба дело говорила, нет, взял каторгу на шею. Мука-мукой, да сдохнет, видать, как ни ходи за ней».
А однажды лошадь завалилась в ясли. Как её занесло туда, каким способом она могла очутиться вверх копытами в яслях! Придя утром, Никита облился холодным потом, увидев эту картину... Лошадь, неудобно подвернув шею, шумно дышала, не двигая ни одной ногой. Опомнившись, схватил топор, начал подрубать колья, за которые были заложены плахи, чтобы вывалилась кобыла в катух. Дубовые колья плохо поддавались тупому топору. Со всей силой взмахивал он над головой, с тыканьем опускал топор, бросался щупать лошадиное брюхо, не холодеет ли, и вновь рубил, беспорядочно пятная колья то выше, то ниже, упуская в землю.
Рубаха Никиты была мокрая, когда наконец под тяжестью лошади с треском надломились колья и она вывалилась вместе с досками. Спина её была поранена, холка залита кровью, словно её изгрызли волки.
После этого случая кобыла окончательно лишилась силы и, поставленная на ноги, не могла держаться. Соседи советовали подвешивать её, держать на весу, но где было взять Никите такую крепость, чтобы удержать лошадь. Всё было плетнёвое, слепленное кое из чего.
— Не видать тебе, Никита, лошади. Належу она не поднимется...
Баба лила слёзы над лошадью, подолгу сидя у её морды с месивом.
— Хоть напоследях пущай не мучается скотина, — говорила она, когда Никита, сам в душе жалеющий лошадь не меньше бабы, гнал её из катуха, делая вид, что уже примирился с потерей и лошади и хлеба.
— На сани, да под гору, — горько говорил он, — один конец!
Но благодаря неимоверным усилиям лошадь стала поправляться. Поставленная на ноги, стояла весь день, заботливо опираясь на стенку, чтобы не упасть, и ложилась, когда уже ноги, задрожав, отказывались держать вовсе. По утрам, завидев Никиту в катухе, отдохнувшая за ночь, легко поднимала перед и при помощи хозяина, облегчавшего зад, судорожно дернувшись, вставала и ела охотно сено.
— Ну, Никита, магарыч с тебя — с лошадью ты. Да с какой лошадью! За пять пудов. Видать, под звездой родился. Мы было решили промеж себя: зря ты бьёшься возле её.
Никита улыбался, не веря ещё чуду. Ходил из избы в катух, из катуха в избу, поглядывал на дроги, опрокинутые у стены, оголившие оси и подушки от пригревающего весеннего солнышка, и уже успел тайком от бабы прикинуть хомут.
— Колёса надо переперить отдать, — не удержался он однажды, зайдя с ведёрком за мукой для резки. У бабы показались слёзы на глазах, она их быстро вытерла.
— Микита, куда ехать-то? Ты видал, муки-то сколеч осталось всё-про-всё? Сами с голоду остались. Картоха — таё погнила, таё мышь выела. Побираться пойдёшь — никто не подаст. У всех запасено, как у нас.
Действительно, муки осталось два пуда. Решили кобыле не давать резки. Тяжело было приходить с пустыми руками к лошади, привыкшей утром и на ночь получать вкусную еду с мукой, разбавленную тёплой водой. Разрывалось сердце видеть скотину из одних костей, но, видимо, решительно пошедшую на поправку от корма.
Лошадь уже сама вставала, выходила на солнышко днём, грела облезлые кости, поворачивалась то одним боком, то другим. Ходила по двору, нюхала потемневший снег. А однажды баба, сияющая, раскрасневшаяся, позвала Никиту, скалывавшего лёд у крыльца:
— Микитушка, гляк-ся поди. Да ты поскорее!
— Чаво ты?
— Да иди, тебе говорят!
Лошадь лежала на снегу и каталась. Ей даже удалось, хотя и с великим трудом, перевалиться и, наконец, к великому торжеству Никиты, рухнуть на правый бок, ещё некатанный.
«Проворная будет, ловкая», — подумал он, но ничего не сказал, боясь преждевременной радости.
— Как же звать её будем? — спросила баба. — Про себя я её всё Пеганкой кличу.
— Пущай Пеганка и будет, — решил Никита. — Пегая, ну и выходит Пеганка. Если у господ каких была, как-нибудь по-благородному звали, а по-нашему, по-мужичью, пусть Пеганка и будет.
***
С теплом чесотка у Пеганки открылась с новой силой. За гумном на мокром лугу она паслась вся в плешинах скверного цвета и неохотно дергала зубами мелкую осоку, показавшуюся из земли. Никита водил её к агроному в совхоз, тот научил варить лекарство и даже давал бесплатно снадобья. Никита, сам слабый от недоедания, возился с лошадью целыми днями, мыл её, мазал, посыпал табачной пылью, выстригал шерсть на поражённых местах, гонял от плетня и углов избы, не давая расчесывать спину и шею.
Баба ходила, искала дикий чеснок на поле, варила прошлогоднюю лебеду, мешала с желудёвой мукой и картофелью. Ставила хлебы, которые и с голоду было трудно есть.
Над избой стоял голод, пил кровь по капле из молодых, ещё недавно сильных людей. Никита стал замечать, что ноги его не лезут в голенища сапог. Пришлось ходить в валенках. Цвет лица у обоих стал серо-зелёным, словно с налётом пепла. Тело набухало, словно наливалось травяной похлёбкой...
Знакомого учителя Никита однажды остановил на дороге против избы, снял шапку и сказал:
— Василий Иванович, мучицы бы полпудика. Не дотяну я до настоящего тепла, до сева. На колени стану посередь улицы, если не пообещаешь.
Учитель принёс просянки. Хлеб поддержал силы. Взялся Никита вспахать в совхозе две десятины под овёс. По знакомству агроном отпустил овса и пуд муки под работу. Кое-как с грехом пополам ковырял Никита землю, выпрягая десять раз на день, пуская Пеганку в сад, на дикий пырей меж яблонь.
Сам Никита и баба Арина посвежели, лошадь от лёгкой работы и овса подобрела. А как только Пеганка совсем наладилась, работы оказалось хоть отбавляй. Свои мужики безлошадные просят посеять просца, там в город нужны лошади, да и своя работа.
К уборке Никита выглядел прежним молодцом, лошадь обросла новой шерстью, заровняла кострецы и рёбра. Перевёз он избу на новую усадьбу, на новое место с песков, поставил два дубовых венца, привёз кирпича на печь, заработал парочку овец. Мужики прямо завидовали на Пеганку. Никита два раза оборотит за снопами или за сеном в степь — они раз. Никита то тут заработал, то уже из города валит.
— Ковёр-самолёт — не кобыла. Летает, хвост на откиде держит. С ездой лошадь, и в хомут вляжет, не удаст. Добрая лошадь!
— Горяча малость, держи да держи, уморит за следом. Видать, какая-нибудь не мужицкая, с кровями, — довольно улыбаясь, говорил Никита.
— За пять пудов досталась. Счастье тебе!
— Не сосчитаешь, за сколько. Пять за неё, пять в неё, а сами с бабой пухнуть зачали. Никто не считал. Разь двенадцать пудов нам не хватило б до нови. Два пуда всю зиму ели вдвоём.
— Это правильно, что говорить. Этого не видать.
Хлеб уродился средний. Покончив с делами, Никита однажды сказал бабе, давно пристававшей взять в приёмыши сироту-племянника:
— Ну, теперь мы и с хлебом и в тепле, можно Митьку взять, пусть поживёт, обсмотрится, а там видать будет. Будет слухать, в работу вникать, можно и оставить. Одним скучно. Одни да одни.
Митька, шустрый мальчик лет тринадцати, понравился Никите трудолюбием и охотой до лошади. Вечно что-нибудь работает: то нарежет лозин — плетёт кошёлки на продажу, то тюкает на дворе топором, а от лошади за уши не оттащишь.
Не богато, но по-нонешнему неплохо зажили Никита с бабой и приёмышем. За ветками в лес — Митька, а у Никиты дела и дома хватает. В наём — опять Митька. Словом, пара хороших рук прибавилась в доме. Пеганка с худобы не гуляла первую осень, на вторую обгулялась. Покрыл жеребцом-тяжеловозом с Битюга. Коровёнки хотя ещё не было, но подрастала тёлка.
Вновь наступила весна, а с ней привычные труды и заботы. Озимые, главная надежда, с осени не вышли из краски, не за-кустились, а весна дала замочки. Митьку Никита пристроил возить дрова на казну.
— Пущай повозится до сенокоса, копейку нелишнюю заработает. Хлебца своего не хватит, покупать, видать, придётся. Лес не тяжёлый, из-под корья трёхаршинник, думаю, ничего?
— Да пущай! — коротко отвечала баба.
— Лошадь обошлась, да он парень сурьёз-ный, зря ума не ездит — знаю.
— Ну, пущай и ездит.
Возил и возил Митька. Приедет, выпряжет молча, уберёт лошадь, потом доложит:
— Нонечка два раза обернул, дядя.
Или:
— Три осьмухи в новый счёт пошли.
Но днажды он, не выпрягая, подошёл к дяде Никите, как бы с люшней и сказал:
— Стою я это, дядя Никита, у учрежденья, ярлык дожидаю на сажень, а базар возле, кто с чем. Подошёл какой-то и спрашивает: «Ты, мальчик, откудова?» Говорю — здешний. «Городской аль деревенский? Из какой деревни?» А я говорю: а тебе што, аль знакомые там какие? «Знакомые», — говорит. Так, вроде мужик по обличью. Только не здешний, не видал я такого.
Никита, видимо, был занят своими мыслями, не обратил внимания на рассказ. Мальчик постоял, подождал и пошёл выпрягать. Хотел он рассказать ещё, как мужик на Пеганку загляделся, так и бегал глазами по ней, но подумал: «Может, так, мало чего он глядел».
Как-то в сенокос Митька всё-таки ещё раз сказал Никите про мужика. Никита стоял наверху, завершал воз и только крикнул в ответ:
— Давай с дуги верёвку!
А потом:
— Тяни за середину! Давай сзади, цепляй за шкворень. Дай ещё навильнички побольше. Очёсывай, подгребай!
Никита вспомнил рассказ Митьки после рабочей поры. Сидели ужинали с бабой вдвоём. Митька был в ночном с Пеганкой.
— Баба, что я тебе скажу, какой-то мужик — Митька рассказывал — на базаре его пытал, кто, откудова, и вроде лошадь оглядывал. Чтой-то сердце болит — чует, не к добру это. Болит и болит.
Баба просто сказала:
— Глядел и глядел. Время сколеч прошло.
— Да об весну ещё. Я што думаю. Чья она, кто её знает, Пеганка. Не мужицкая только она. Видать по ухватке
— Деньги платили, чего сумлеватца. Пущай смотрют, коль нравица кому. Голову ещё ломать об пустяках.
— Ты спать-то где будешь? Опять в сенцах?
Так и кончилась попытка Никиты разрешить вопрос о таинственном мужике.
***
В пору зимних дней однажды ворвалось событие в жизнь семьи Никиты, перевернув всё вверх дном.
Заскрипел пол в сенцах, дверь отворилась, и вместе с холодным паром в избу вошли два человека в тресковых чёрных тулупах. Откинув воротники, они потопали ногами и сняли рукавицы. Один высморкал маленький, синий от мороза носик и уставился, как сыч, на хозяйку у печи тёмными стеклами очков:
— Здравствуйте, добрые люди!
Никита оказался позади вошедших. Холодный тулуп тёрся о его колено.
«По какому-нибудь казённому делу», — подумал он.
— Здравствуйте. И в шубах пробирает, вот так морозы взяли, — сказал он.
— А, тут и сам хозяин, — быстро повернулся другой. Это был старик Павел Наумов, — это очень хорошо!
Молодой снял с носа очки, тёр их красным платком и щурил глаза, словно кот спросонок.
— Вы, стало быть, издалека погреться заехали? — робко спросил Никита, уже волнуясь чем-то тяжёлым,— Митька, ты бы со своими прутьями дал место человеку, убери! Садитесь на лавку к печке, грейтесь. Тесновато у нас маленько.
Наступило молчание. Митька убирал прутья, баба у печи быстро оглядывалась на гостей.
— Вот что, хозяин... — начал вдруг заезжий, надев очки на нос.
Никита оцепенел. Хозяйка повернулась спиной к печке. Гости стояли, заполняя всю избу чёрными тулупами.
Митька, не мигая, глядел на них испуганными глазами, словно на страшных медведей, и шмыгал рукавом по носу.
— У вас есть лошадь?
Давно не бритые волосы на щеках Никиты взъерошились, стали торчком, он словно налился свинцом.
— Давно она у вас куплена?
Никита с бабой встретились глазами и сказали друг другу «вот оно и есть, — му-жик-то на базаре». Никита испуганно заговорил:
— Да, как, баба? Я уж забыл. В каком бишь году?
— Нельзя ли взглянуть на неё?
Баба облилась краской:
— Никита, да ты спроси, на каких правах они. Што ты водить будешь, может, они так. Што ты как прирос к лавке, молчишь!
Похожий на сыча быстро повернулся к Никите.
— Мы покажем вам удостоверение. Вы грамотные? — он подал бумажку.
— Такая лошадь у вас есть? — вновь настойчиво спрашивал он, пока Никита ничего не видящими глазами бессмысленно глядел в бумажку, — чёрно-пегая кобыла?
— Дык що ж, что пегая, вон у суседа тоже пегая, ступай гляди!
— Ты погоди, баба, не встревай, — сердито сказал Никита, — есть такая, пегая. Все суседи знают, откуда она. Собственная, моя лошадь. Идите, глядите, не прячу, не краденая!
Враждебной кучей вывалились во двор. Пеганка ела из саней сено, прикусывая снегом. Тулупы переглянулись.
— Она, — сказал в очках. — Сразу угадал. Вот рубец на лопатке, помнишь, папаша? И побои от седла на холке, шерстью белой зарос.
— Светлана! Светлана! — позвал он.
— Светланушка, Светлана, — бормотал старик, — ишь, как смотрит, узнала, шельма.
Никита, едва волоча ноги, плёлся следом в избу.
— Спросите всех суседей. Выходили — сами чуть не подохли с голоду.
В избе Сыч строго сказал:
— Ну, хозяин, выясняйте, как хотите. Нам долго ждать нельзя. Мы всё выяснили. Лошадь придётся забрать.
— Я не дам лошадь. Моя лошадь, — повторял Никита, как во сне. — Пущай в суд пойдёт. Я ничего не знаю. Народ мы тёмный, нам что хошь скажи, мы должны верить.
— Что же вы до сей-то поры не заявлялись, если она ваша, — вскипела Арина. — Ездиют собирать, чего не теряли!
— Ты, голубушка, не ругайся, слушай и не вмешивайся в мужское дело!
— Вы будете лошадь обратывать, а я глядеть на вас буду. Ишь ты какой ласковый. Я вот людей соберу, пущай они разберутся с этим делом!
— Мы, матушка, по закону. У нас бумажки всякие есть!
Арина вышла из себя:
— Плевала б на эти законы ваши и на бумажки. Какой такой закон последнюю лошадь со двора уводить!
Сыч потирал руки:
— Есть, голубушка, такой закон. Не чужое брать, а собственное своё. Это вы напрасно оскорбляете советскую власть.
Оповещённые Ариной, собрались соседи. Они галдели, ходили с тулупами смотреть лошадь, а Никита сидел и дрожал так, что под ним скрипела скамья.
— Рассудите нас, люди добрые. Затемнение в голове сделалось. Што хотите, ряшайте. Пущай берут. Эх, как сгорел! Разорили, пущай ведут. Один конец!
Кто-то дёргал его за руки и тихо шептал:
— Дурак будешь, коль отдашь, не давай, и вся!
— Может, мужик-то этот родня ихний, приметы списал и в бумаге проставил. Они грамотные, учёные, везде им ход. Не давай!
В голове Никиты вдруг вспыхивал гнев. Хотелось схватить из-под кровати тяжелый шкворень, выбежать во двор и хватить лошадь со всего размаха по голове. То вдруг становилось жалко невинной скотины, и его внутренняя злоба обрушивала железный, шкворень на головы тулупов. Но он знал, что ни того, ни другого он не сделает.
И словно пьяный, он снова говорил:
— Моя лошадь! Пегих, их много. Никакого шраму нет! Моя лошадь!
Уже горела лампочка, но ни к чему не приходили соседи с тулупами. Куда-то вновь уходили все из избы. Никита сидел один и стучал зубами. Лез на печку, грелся, но дрожь не унималась. Изба вновь наполнялась толпой. Жук шептал, дергая за руку:
— Послушай, соглашайся, дурак! Лошадь ихняя, как бог. Дают корову за уход. Бери, хорошо дают!
А в углу, точно так же дёргая за рукав, Сыч шептал отцу:
— Если не согласятся на корове, надо прибавить овцу. В суд пойдёт, неизвестно кому достанется. В ней жеребёнок три овцы стоит.
— Какую же ты корову отдашь, — шептал старик, — неужто Пеструшку или Лыску?
— Да не беспокойтесь, ради бога. Всегда вы к шапочному разбору поспеваете. У меня есть на примете. Один мужик назывался. За две овцы уступит. Старая и без молока.
— Как хотите решайте, — твердил Никита, колотясь в лихорадке. — Предметы обсмотреть надо. Баба, ба-бба, где ты там!
Арина укрыла мужа, принесла самогону. Выпив залпом два стакана, Никита перестал дрожать, слез с печки и стал торговаться:
— Овчёнку прибавьте. Для вас берёг, сам издыхал, её хлебом кормил. Пять коров возьмёшь за такую лошадь. Не житель я теперь. Эх, пропала моя голова!
Жук хлопотал больше всех. Толкал Никиту к старику.
— Сходитесь по-хорошему. Видать, твоё счастье, Никита, что хорошие люди попались. Счастливый ты уродился! Другие и разговаривать не стали бы, а эти овчёнку накинули и хлебца мешочек привезут, гляди. Люди благородные!
Осторожно трогал за рукав Сыча:
— Ваше счастье, не знаю, как величать. Сам издыхал, лошадь кормил. Для вас, как знал, убивался. Не грех, окромя овчёнки, мешочек хлебца накинуть, не обижайте человека.
Дочери в сенцах он шептал наскоро:
— Отдавайте! Не видишь, што за люди. Всё одно отнимут. У него везде знакомые. Нам, мужикам, не тягатца с ними. Толкай мужа!
В избе Жук вкладывал руку Никиты в руку Сыча:
— Ну, молитесь Богу. По-хорошему. Дай Бог вам хорошим словом помянуть друг друга.
Никита с тупым выражением держал мягкую руку.
— Эх, видать, счастье моё такое на чужих людей. Эх!
Жук бросался от одного к другому и, словно боясь, что они разбегутся, тащил друг к другу:
— Никита, да брось ты это! Лошади ты не имел! Так приезжайте с коровой, с овчён-кой. Уговор дороже денег. Лошадь дать не мо-гём наперёд.
— Ну вот и уладили, — весело прощаясь, говорил Сыч. — По-хорошему всегда хорошо.
Когда дверь закрылась, Жук подмигнул:
— Знаем ваше хорошее. Не эти очки бы на тебе, ты не так бы запел, мать твою...
— Хорошие, видать, люди. Другие и этого не дали бы, раз лошадь ихняя, — тихо сказал Никита.
И вдруг упал на стол головой, громко всхлипывая и дёргая плечами.
Баба побежала с миской за снегом, отец шепнул ей:
— С уголька его вспрысни. С уголька, аль не знаешь!
Через день у ворот стояла бурая коровёнка с ломаным рогом, с уродливыми длинными копытами, загнутыми вверх, взъерошенная, несчастная. Старик с заиндевелой бородой втащил маленькую овечку на крыльцо, беспокойно озираясь на хозяев, торопливо поворотил сани, вывел Пеганку, уселся возле, взял вожжи.
— Это она с дороги такая. Коровка хорошая. Зальёт молоком. Бурёнка по имени, — сказал он, тронув лошадей.
Когда Пеганка, привязанная к оглобле рядом с вороной, тронулась в путь, баба Никиты завыла, запричитала, словно по покойнику, стоя в одном платочке на крыльце. Никита, подавляя дрожь во всём теле, глядел, как Пеганка, жеребая на девятом месяце, закинув голову, осторожной рысью пошла вперёд.
Бурёнка зябким комком темнела на снегу, уткнув нос в ворота.