Проза

БЕЛАЯ ДОРОГА К ХРАМУ
Рассказ

Как-то на зимнего Николу я ехал из Задонска. Прошло два дня, как отстояли тридцатиградус­ные морозы, что в середине декабря — большое недоразумение, которое случается раз в пятьдесят лет.
По обочине дороги искрились березы в млечном полуденном солнце. Блестела белая дорога. Было гра­дусов восемь-десять мороза, что казалось дыханием субтропиков.
Не далее как позавчера я еле запустил с утра мотор своего автомобиля; а проезжая мимо почты, увидел на электронном термометре тройку. Следующей цифры не было. Впрочем, можно было предположить мороз, как минимум, в тридцать градусов. Все, с кем дово­дилось встречаться в эти морозные дни, сходились во мнении, что три десятка вниз за ноль — это многовато, даже для России, в частности, для наших околотков; тем более, последние зимы избаловали людей своей мягкостью...
В Задонске я купил полбуханки хлеба и банку рыб­ных консервов, а по дороге, на обочине — трехсот­граммовую бутылку пепси-колы.
Некоторая безысходность, которая сопровождала меня утром по дороге в Задонск, после посещения мо­настыря, присутствия в храме и принятия Христовых Тайн, почти улетучилась. Хотелось заново созидать, устраивать и надеяться; а после того, как я остано­вился, и пустая консервная банка, содержимое кото­рой оказалось вполне приемлемым, вместе с пустой бутылкой были выброшены за обочину дороги, вовсе не осталось и следа от утреннего скорбного настрое­ния. Хандривший магнитофон тоже поддался общей приподнятости — лента не стопорилась, и было рас­положение, как никогда, слушать «социальные» пес­ни последнего русского пророка (речь идет об Игоре Талькове — прим, автора), впрочем, не все знают об этом, лишь те, кому он близок по духу.
Проехало две машины в сторону московской трас­сы; неуклюжая, похожая на старую корову двадцать первая «Волга», которая, медленно перебирая колеса­ми, плелась по скользкому, ледяному желобу дороги, проскочили красные «Жигули», ноль-восемь, с ро­стовскими номерами, загруженные бумажными короб­ками. Наверняка подумали, как в той, так и в другой машине, о странном одиночестве автомобиля и води­теля, зимой, в поле, вдали от жилья. А то, что они так подумали, у меня не было сомнений. Вряд ли там на­ходились склонные к самосозерцанию личности... В красной «восьмерке» — определенно!
Я перемотал ленту, поставил еще раз ту песню, где пророк предсказывал свою смерть, завел мотор и тро­нулся. До дома оставалось километров сорок, спешить было некуда, да и поспешишь ли — по зимней дороге с нешипованными колесами! Тут думай сам. Машину надо чувствовать, спидометру особо не доверяй. Это приходит с опытом.
У одного из инструкторов, в мою бытность учёбы в летном училище, была излюбленная сентенция, при­менявшаяся им ко всему, что касалось полетов: «Вер­толет надо задним местом чувствовать!». Правда, зву­чало это народнее и короче.
Слова эти слышали мы с первого курса, но лишь на четвертом, оперевшись на опыт и не один десяток часов в воздухе, поняли всю точность и полновесность этой фразы. Мы же, юнцы желторотые, смеялись по первости над одним из образно-специфических вы­ражений майора Барчука, которыми, впрочем, весьма богат язык всех авиаторов. В воздухе, надо сказать, без юмора делать нечего. Любил еще майор поспать в по­лете под свист турбин, любил или нет, а была такая по­требность организма, особенно когда ходили по марш­
руту: целый час болтаться — скукотища, он и засыпал. Что там на маршруте — на кругах засыпал, не говоря о зонах. Курсант с борттехником правили службу — на­матывали круги. Будили в экстренных случаях...
Один раз разбудили — край! Шли по маршруту: Алик Чобанзаде Али-оглы — азербайджанец, хоро­ший парень, простой, непосредственный, любил спра­ведливость во всем; борттехник, старший лейтенант Конев, и Барчук. Полет тренировочный, первый курс - летали мы с первого курса. Американцы показали, что такое вертолет во Вьетнаме, мы, естественно, за ними — догонять и перегонять. Налет 60 часов слева и 20 часов за штурмана. Получилось как в России да на МИ-8, не было такого в истории российской авиации! Летали как очумелые, в наряды почти не ходили, толь­ко и знали, что полеты, еда, сон... Все лето, как в коле­се, очертенели от такого круговорота. Ан нет — надо догонять дядю Сэма, не стоит он на месте. Так вот, ле­тел Чобанзаде по маршруту, да и заблудился. Глядь на карту — не те места под летательным аппаратом. Села не те, изгибы дорог не те, реки не туда текут, локатор не работает. Руководитель полетами запрашивает, до­ложили все как надо — идем по маршруту. Разбудили Барчука. Досталось всем — по-русски! И борттехнику, и Чобанзаде Алику. Барчук смотрел, смотрел в блистер местность не узнает: «Куда заехали, черти?». Черт их знает. Начали ориентироваться по опорным пунктам и вычислять. Долгая история. Надо вовремя придти с маршрута. Доложили: прошли второй поворотный. Ка­кой там второй, где он, этот второй? В общем, майор увидел деревушку, снизился и на посадку. Сел на краю села, рыкнул на Чобанзаде: «Бегом в дом, спроси, как называется деревня...» Алик, руки — в ноги, подбегает к палисаднику; домик ухоженный кирпичный, на две­ри — замок. На работе селяне — страда. Он к следую­щему, заколочен дом. Пустеют села. Смотрит, бабушка идет: «Какая деревня, бабушка?»
— Дык, Малая Сосновка, вы, поди, на вертолете прилетели? Что ж так трещите-то, бычок сорвался...
Алик вряд ли узнал, что было причиной беспокой­ства полугодовалого бычка, так как был уже метрах в пятидесяти от бабушки. Прыгнул в кабину, выпалил: «Малая Сосновка!!» Нашли на карте, сориентирова­лись. Пришли вовремя. Дальше комэска никто из на­чальства не узнал. А ЧП-то порядочное!
Было времечко! Везде и всегда все прекрасно, когда тебе двадцать лет!
Позади остались разрушенная церковь, сельский магазинчик, остановка; легкая дымка, в которой до­горали последние запалы антициклона, разбрасыва­ла на поля, села, перелески, оцепеневшие за эти дни, теплые одеяла изморози и тумана. Сыпал невесомый снежок, взлетала снежная пыль из-под колес, пови­сала шлейфом за машиной. Справа и слева по обочи­не громоздились сугробы; дорога была совестливо расчищена.
На большой березе, в придорожных посадках, я издали заметил большую серо-белую птицу, одиноко и гордо созерцавшую белое безмолвие. Решив внима­тельно рассмотреть ее вблизи, я начал притормажи­вать, но не тут-то было! Машина лишь поравнялась с птицей, как та встрепенулась и, будто вылетев из рук какого-то языческого духа полей, долго еще лете­ла вдоль дороги, в створе с машиной укоряя механи­ческое существо как минимум, в отсутствии чувства такта во владениях, где сегодня её хозяином наложен запрет на всякое появление людей. Казалось, она го­ворила: «Не место тебе на белой дороге, в белой кай­ме сугробов, с белой опушкой берёз, не место тебе - изрыгающему бензиновый смрад в этом белом мире с белой птицей...» Пролетев с километр, птица оставила сопровождение и направилась к рощице по­среди поля.
Не успел я проводить ее взглядом, как нечто, более невероятное, привлекло мое внимание. На снежной обочине я различил черного зверька. Зверек сидел как-то уверенно, по-хозяйски. При приближении машины и не думал скрываться. Оказалось, что сидит на сне­гу, поджав лапы, обыкновенный черный кот с белым галстуком-звездочкой на шее.
«Эк, брат, куда тебя занесло... Бедолага, кинули по­среди поля», — думал я, сдавая назад. На сиденье у меня оставался большой кусок, к слову сказать, вкус­ного, мягкого, душистого задонского хлеба.
— Ну, брат, чем могу, — сказал я вслух.
Подъехав к коту, я вышел из машины. Тот при сту­ке двери неспешно поднялся и с присущей семейству кошачьих независимостью размеренно проследовал в придорожные посадки.
— На-ка хлебца, — сказал я и бросил кусок к де­ревьям.
Странное сомнение в том, что черным котом владе­ла черная кручина, зародилось в моих мыслях, сменившись недоумением. И догадался: да он не голодный - слишком лоснилась черная шерсть у кота, слишком ярко выступал белой звездочкой галстук на груди; его глаза не просили, не жаловались, как у всех бездомных, а были полны уверенности и довольства еле жившимся положением вещей. Хлеб он и не понюхал.
«Однако!» — подумал я. До деревни, что я проехал, было километра четыре, до следующей километров восемь.
Черный кот, важно вышагивая среди деревьев, за­прыгнул на одно из них, наклоненное, поточил когти о кору и затеял игру с качающейся от легкого ветерка веткой.
«Однако!» Удивлялся я все более столь экстрава­гантному поведению неоспоримого приверженца до­машнего уюта среди голодных и холодных полей — к тому же, два дня назад было за минус тридцать! И тут мой взгляд различил за придорожными деревьями большой стог сена метрах в восьмидесяти от дороги, вровень с местом, где я увидел на снегу черного кота. Все прояснилось...
Что кот не страдал от холода и голода, стало яснее ясного. В стогу тепло и мыши! А вот скучно было чер­ному коту или нет — мне узнать не пришлось. Впро­чем, судя по тому, как он играл один с качающейся веткой, не скучно — нормально. Или больше того... Верно, чтобы развеять скуку, кот выходил иногда на дорогу смотреть на проезжающие автомобили. Я сел в машину, захлопнул дверь и продолжил путь домой от храма по зимней, одинокой дороге.
«Ушел черный кот от людей далеко в поле, чтобы не на кого было сваливать все беды, просчеты, всю грязь и муть душ людских; чтобы они посмотрели на себя и обличили себя, а не черного кота, в своих несчастьях, раскаялись и, прозрев, стали умнее, укрепившись в вере, надежде, любви» — такие мысли посетили меня через много дней после приезда из Задонского мона­стыря по белой зимней дороге, на которой я встретил черного кота с белой звездочкой-галстуком на шее.